Юрий Поляков - Созидательный реванш. Сборник интервью

— Вы серьезно? Смотрите, а то накаркаете…

— А что, пока не было такого?

— У меня был интересный разговор с одним моим «персонажем» по поводу спектакля по моей пьесе «Контрольный выстрел». Мы ее написали со Станиславом Говорухиным по просьбе Михаила Ульянова. Но поставить ее он так и не решился. Взяла пьесу Татьяна Доронина, и Говорухин поставил ее во МХАТе им. Горького. Сюжет такой: живет добропорядочная семья — дед, мать, внучка. И в нее внедряется, сватаясь к внучке, «новый русский» — олигарх. И взрывает семью изнутри своей системой ценностей… Есть там герой, бывший жених девушки, моряк из Севастополя. И вот после одного из спектаклей ко мне подходит мужчина. По всему видно — недавно уволенный из армии. И говорит: «Эх, Поляков, как же вы меня с Говорухиным разочаровали! Я ждал, что бывший жених достанет табельное оружие и — в лоб этому олигарху! А этого ничего нет! Какой же это, на хрен, контрольный выстрел!» Я спрашиваю: «А вы сами-то сколько олигархов завалили?» Он опешил: «Как можно?» Я говорю: «Если вам нельзя, то почему мне позволено? Я писатель. Я отображаю то, что происходит в жизни. Завалите — я напишу…»

— Да, иногда хочется, чтобы в пьесе сделали то, чего мы не можем в жизни.

— Я реалист, а не фантаст. И в своих произведениях не могу идти против правды и справедливости.

— За что же тогда вас некоторые называют «конъюнктурным писателем»?

— И вы этому верите?

— Ну, вот сейчас выясним, а потом посмотрим — верить или нет?

— Да-а-а?.. А что значит «конъюнктура»? Это слово меня преследует с начала моей литературной жизни, когда я написал «Сто дней до приказа», которые не печатали 7 лет. Цензура не пропускала. А когда напечатали, говорят: ну, это конъюнктура! Почему? Потому что эта тема — «дедовщина» в армии — всех волнует? Так это замечательно. Это означает, что писатель чувствует жизненный нерв. Конъюнктура — совсем другое. Когда знают, допустим, что за фильм, в котором ты прославишь подвиг советского солдата в Великой Отечественной, тебе ничего не светит. А вот если снимаешь «чернуху» про то, что наши солдаты были мерзавцами, командиры — кровожадными тупицами, а фашисты — благородными европейцами, тогда какой-нибудь кусочек от «Оскара» тебе за это обломится. Хотя сам знаешь, что все было совсем не так. Вот — конъюнктура!

— На скандальный фильм «Сволочи» намекаете, что ли?

— И на него тоже. И на другие, где все с ног на голову перевернуто. Мы в «Литгазете» много об этом писали. Я спрашиваю у актера, который играл в одном из таких фильмов: «Что вы читаете из прозы писателей-фронтовиков?» Он говорит, что вообще не брал в руки ни одной такой книжки. А сейчас читает «Венерин волос». «Так и снимайтесь в „Венерином волосе“! — сказал я. — Хрена же вы идете играть, не понимая ни эпохи, ни людей, которые там были?»

— Режиссер «Сволочей» ведь признался, что это все был вымысел… Что детских диверсионных подразделений в Советской армии не было.

— Конечно. Были в гитлеровской. Это же клевета на наших дедов!

— Он так переосмыслил эпоху…

— Как только начинают переосмысливать Холокост, человека берут под белы рученьки, ведут в суд и дают ему срок. Потому что отрицание Холокоста или «переосмысливание» Холокоста — уголовное преступление. А почему отрицание героизма советского народа в войне ненаказуемо? Это не менее позорно, подло и преступно!

— Многие проводят параллели между сталинским режимом и гитлеровским. Те же концентрационные лагеря…

— При Сталине в самые суровые, послевоенные годы сидело единовременно раза в полтора больше, чем сейчас. Это статистика. А то, что пишет Солженицын, это художественная гипербола. Как у Маяковского: «В сто тысяч солнц закат пылал!» Далее: большинство наших солдат, попавших в плен к немцам, погибли в лагерях. А большинство немецких пленных вернулись домой. Сопоставляйте, думайте…

— Ироничный писатель Поляков согласен с иронической формулой главной беды России — дураки и дороги?

— Нет. В последнюю пару столетий главная беда России — это ее элита. То есть правящий класс. К сожалению, в эти века, за редким исключением, интересы страны, народа и правящего класса, как правило, расходились. И в этом все дело. Отсюда и дураки, отсюда и дороги. Народу нужно одно, а правящему классу — другое. Народу нужно нормально жить, растить детей, пахать землю. А правящему классу в драчках участвовать, строить коммунизм, или капитализм. Или защищать интересы своих единоплеменников в Европе. Своих родичей по царствующему дому, чем мы в девятнадцатом веке нередко занимались. Интересы трона, династии. А сейчас — общечеловеческие ценности и либеральные модели. А то, что в стране прорывает плотины и одуванчиками заросли поля, где раньше были хлеба, лен… Ну, что мне либеральные ценности, если вымирают исконные русские земли? Пока в Европе и в Штатах строили, мы все время восстанавливались после опустошительных войн. Поэтому отставали в уровне жизни, бытовой культуры. Это не вина наша. Это наша беда. А нам сейчас надо набираться сил, полноценно освоить огромную территорию, которую нам подарила история.

— Такая у нас историческая миссия — быть центром притяжения, да?

— У русских, у России всегда было сильное мессианское сознание. Помните комсомольское: «Я отвечаю за все!» И нас это мессианство подорвало окончательно. Больше всего от имперского груза и тягла имперского пострадал русский народ: великороссы, малороссы и белорусы. На них пала основная тяжесть. Сейчас американцы у нас переняли эстафету. Пусть пока они побудут мессиями. Поднадорвутся. И чем дольше мы будем жить в покое, передав мессианское тягло американцам, тем лучше для нас. Я мистически отношусь к истории. У нее всегда джокер в рукаве… Он выбрасывается совершенно неожиданно.

— Джокер — это личность?

— Почему нет? История дает немало тому примеров. Даже в тех случаях, когда от отца к сыну передается власть и он воспитывается как преемник, продолжатель дела, и то возможны неожиданности. Александр III совсем не то, что Александр II. Путин, принявший бразды правления от Ельцина, стал делать все с точностью до наоборот по отношению к тому, что выстраивал до этого Ельцин. У меня есть внутренний оптимизм. Вот если взять мою публицистику девяностых — «От империи лжи к республике вранья», «Партократия», романы «Демгородок», «Небо падших», — у меня был весьма пессимистичный взгляд на настоящее и будущее. Это был плач по погибели земли русской. И вдруг… Процесс падения в пропасть был остановлен. Включились какие-то защитные механизмы. Мне казалось, что они будут работать более эффективно. Но, видимо, все не так просто. Но и не столь беспросветно, как может показаться.