Фил Найт - Продавец обуви

Затем посыпались рапорты. Клиенты возвращали «Тейлвинд» в магазины в массовом порядке, жалуясь, что кроссовки «взрываются», разваливаются. Вскрытие возвращенной обуви обнаружило фатальный конструктивный недостаток. Мельчайшие частицы металла, содержащиеся в серебряной краске, терлись о верхнюю часть кроссовки, действуя как микроскопические бритвы, разрезая и измельчая ткань. Мы объявили о своего рода отзыве проданного товара и предложили полный возврат денег за приобретенные бракованные кроссовки. Половина первого поколения модели «Тейлвинд» оказалась в мусорных контейнерах.

То, что вначале выглядело как стимул для подъема морального духа, завершилось для каждого из нас сокрушительным ударом по уверенности в себе. Каждый реагировал по-своему. Хэйес накручивал неистовые круги на бульдозере. Вуделл с каждым днем засиживался все дольше в офисе. Я в ошеломленном состоянии курсировал между своим креслом с откидной спинкой и креслом-перчаткой.

Со временем мы все согласились с тем, чтобы делать вид, будто ничего особенного не произошло. Мы получили ценный урок. Не вкладывайте двенадцать инноваций в одну кроссовку. Это предъявляет слишком большие требования к обуви, не говоря уже о дизайнерской команде. Мы напомнили друг другу, что, когда говорят о том, что надо «вернуться к чертежной доске», это рассматривается как дело чести. Мы напомнили друг другу о многочисленных вафельницах, которые угробил Бауэрман.

На следующий год, сказали все мы, вы увидите. На следующий год. Гном сделает Белоснежку.

Но Штрассер пережить этого не мог. Он начал пить, опаздывать на работу. Его манера одеваться стала теперь наименьшей моей проблемой. Возможно, это стало его первой настоящей неудачей, и я всегда буду помнить те тоскливые зимние утренние часы, когда он, едва волоча ноги, входил в мой кабинет с очередными плохими новостями о его «Тейлвинде». Я узнал признаки. Он тоже приближался к тому, что называется «перегореть» на работе.

Единственным человеком, который не был подавлен тем, что произошло с «Тейлвиндом», был Бауэрман. На самом деле катастрофический дебют новой модели помог вытащить его из того болота, в которое его засасывало после отхода от дел. Как же ему нравилось, что он мог сказать мне, сказать всем нам: «Говорил же я вам».

Наши фабрики на Тайване и в Корее продолжали устойчиво работать, в тот год мы открыли новые в Хекмондуайке, Англия, и в Ирландии. Обозреватели деловой прессы, следившие за ситуацией в отрасли, указывали на наши новые фабрики, на наши объемы продаж и говорили, что нас не остановить. Мало кто догадывался, что мы банкроты. Или что наш руководитель по маркетингу погружен в депрессию. Или что наш основатель и президент сидит с огорченным видом в кресле в виде гигантской бейсбольной перчатки.

Этот вирус, когда человек «перегорает» на работе, распространялся в офисе как мононуклеоз. Но в то время, как все мы «перегорали», наш человек в Вашингтоне пылал огнем.

Вершкул сделал все, о чем мы его просили. Он обрабатывал политиков, хватая и удерживая их за пуговицу во время разговора. Он рассылал петиции, лоббировал, отстаивал наше дело со страстностью, хотя не всегда производя впечатление вменяемого человека. День за днем он носился по коридорам конгресса, раздавая в качестве подарков кроссовки «Найк». Крутая халява со «свушем» сбоку. (Зная, что члены палаты представителей должны по закону сообщать о подарках стоимостью свыше 35 долларов, Вершкул всегда вкладывал в коробку ценник на 34 доллара 99 центов.) Но каждый политик говорил Вершкулу одно и то же: «Дай мне что-нибудь в письменной форме, сынок, что-то, что я мог бы изучить. Дай мне общий расклад вашего дела».

Поэтому Вершкул потратил несколько месяцев на составление «расклада» — и в процессе написания перенес нервное расстройство. То, что должно было иметь, как предполагалось, форму краткого резюме, лаконичной сводки, раздулось как шар, превратившись в исчерпывающую историю, «Взлет и падение империи «Найк» на сотнях страниц. Она была длиннее романов Пруста, Толстого, но, в отличие от них, совершенно нечитабельна. У этой истории имелось даже название. Без малейшей иронии Вершкул назвал ее: « Вершкул об американской продажной цене, том 1-й» .

Когда вы думали о ней, когда вы действительно о ней задумывались, то, что вас действительно пугало, было как раз вот это упоминание в конце строки: том 1-й .

Я направил Штрассера обратно на восток, чтобы стреножить Вершкула, поместить его, если потребуется, в психушку. «Просто успокой парня», — сказал я ему. В первый же вечер они отправились в местный паб в Джорджтауне, приняли по коктейлю или три раза по столько, и к концу посиделок Вершкул спокойнее не стал. Напротив. Он забрался на стол и выступил с шумной агитационной речью перед клиентурой заведения. Он был как две капли воды Патрик Генри. «Дайте мне «Найк» или дайте мне смерть!» Завсегдатаи готовы были проголосовать за последнее. Штрассер попытался стащить Вершкула со стола, но тот еще только разогревался. «Неужели вы не понимаете, люди, — кричал он, — что здесь судят свободу! СВОБОДУ! Знаете ли вы, что отец Гитлера был таможенным инспектором?»

Позитив здесь был в том, что, как я полагаю, Вершкул всерьез напугал Штрассера. Он был похож на своего отца, старика Штрассера, когда вернулся и рассказал мне о психическом состоянии Вершкула. Мы от души посмеялись, и смех этот имел целебное воздействие. Затем он передал мне копию фолианта «Вершкул об американской продажной цене, том 1-й». Вершкул даже сделал для него переплет. Кожаный. Я посмотрел на название, напечатанное заглавными буквами, — WASP ( Werschkul on American Selling Price — в сокращении wasp — оса. — Прим. пер .). Идеально. Как и сам Вершкул.

«Ты собираешься прочитать это?» — спросил Штрассер.

«Подожду, когда выйдет фильм по этому сценарию», — сказал я, бросая фолиант со шлепком себе на стол. Я понял тогда, что мне придется самому летать в Вашингтон, округ Колумбия, и самому вступать в схватку. Другого пути не было. И, возможно, я излечусь от того, что во мне перегорело. Возможно, подумал я, лекарство от любой усталости и изнеможения таится в том, что надо просто упорнее работать.

Он занимал крошечный офис в Казначействе, размером с бельевой шкаф у моей мамы. В нем едва хватало места для канцелярского стола темно-серого цвета, не говоря уже о стуле такого же цвета для редких посетителей.

Он указал мне на этот стул. «Садитесь», — сказал он.

Я сел. Оглянулся, не веря своим глазам. И это было домом человека, высылавшего нам счет за счетом на 25 миллионов долларов? Потом я перевел взгляд на самого бюрократа с глазами-бусинками. Какое существо напомнил он мне? Не червяка, нет, он был больше размером. Не змею. Он был попроще, чем она. Потом я понял. Домашнего осьминога, которого держал у себя Джонсон. Я вспомнил, как Растяжка затащила беспомощного краба в свое логово. Да, этот бюрократ был морским чудищем, кракеном. Микрокракеном. Бюрокракеном.