Фил Найт - Продавец обуви

Для начала я решил сделать пробежку на шесть миль. Не знаю, когда я переносил бег тяжелее или когда мое сознание ощущало меньшую связь с телом. Каждый свой шаг я сопровождал о́ром, крича на деревья, на паутину, свисавшую с ветвей. Это помогло. К тому моменту, когда я принял душ, оделся и ехал на встречу с Китами в гостинице, я был чуть ли не в безмятежном состоянии. А может, я был просто в шоке. Совершенно не помню, что мне говорил Китами в течение того часа, что мы провели вместе, не помню и своих слов. Но то, что было потом, помню. На следующее утро, когда Китами явился ко мне в офис, мы с Вуделлем разыграли нечто похожее на мошенничество. Когда кто-то затащил Китами в комнату отдыха, чтобы выпить чашку кофе, Вуделл заблокировал вход в мой кабинет своим креслом-коляской, а я успел вложить украденную папку обратно в портфель.

В последний день пребывания Китами у нас, за несколько часов до прощального обеда, я по-быстрому съездил в Юджин, чтобы посовещаться с Бауэрманом и его юристом Джакуа. Пенни осталась, чтобы позже подвезти Китами, а я подумал: может ли произойти еще что-то хуже того, что уже произошло?

Кстати, о Пенни: она подъехала к дому Бауэрмана с растрепанными волосами и в платье, испачканном смазкой. В тот момент, когда она с трудом вылезала из машины, у меня мелькнула мысль, не напал ли на нее Китами, но она отвела меня в сторону и рассказала, что в дороге у них спустило колесо. « Этот сукин сын , — прошептала она, — остался сидеть в машине — посреди шоссе, — и мне пришлось одной заняться починкой! »

Я ввел ее в дом. Нам надо было выпить чего-нибудь покрепче.

Это, однако, оказалось непростой задачей. Миссис Бауэрман, набожная последовательница «Христианской науки» (протестантской секты. — Прим. пер. ), обычно не держала алкоголя в доме. В этот особый вечер она сделала исключение, однако заранее убедительно меня попросила, чтобы все вели себя прилично и чтобы никто не перебрал лишнего. Так что, несмотря на то, что нам с женой требовалось по стаканчику чего-нибудь покрепче, пришлось выпить лишь по стопочке.

Миссис Бауэрман собрала нас всех в гостиной. «В честь наших уважаемых гостей, — объявила она, — сегодня вечером мы угощаем всех… коктейлем майтай !»

Раздались аплодисменты.

У нас с Китами была по крайней мере одна общая черта. Мы оба любили майтай. Очень. Что-то в этом коктейле напоминало каждому из нас Гавайи, то замечательное место на полпути между Западным побережьем США и Японией, где вы могли расслабиться перед тем, как погрузиться в длинные рабочие недели. И все же в тот вечер мы с ним притормозили, выпив только по одному бокалу. Памятуя о миссис Бауэрман, так же поступили все остальные. Все, кроме Бауэрмана. Сильно пьющим он никогда не был, и совершенно очевидно, он ранее никогда не пробовал майтай, и мы все в ужасе и тревоге наблюдали за действием напитка. И даже больше того. Что-то в этом пикантном сочетании ликера кюрасо, с соком лайма, ананаса и ромом сильно ударило Бауэрмана по мозгам. После двух порций майтай он превратился в другого человека.

Пытаясь соорудить себе третью майтай, он проревел: «У нас кончился лед!» Все промолчали. Поэтому он сам себе ответил: «Нет проблем». Он прошагал в гараж, где стоял огромный морозильник для мяса, и выгреб оттуда мешок с замороженной черникой. Он разорвал мешок, засыпав черникой все вокруг, после чего бросил увесистую горсть замороженных ягод себе в бокал. «Так будет вкуснее», — объявил он, возвращаясь в гостиную. После этого он обошел комнату, плюхая горстями замороженную чернику в бокалы всех присутствующих.

Усевшись, он начал рассказывать анекдот крайне сомнительного вкуса. Между тем рассказчик достиг такого крещендо, которое, со страхом подумал я, мы не сможем забыть долгие годы. Впрочем, если бы мы могли понять это крещендо. Речь Бауэрмана, обычно такая четкая, такая точная в определениях, становилась похожей на невразумительное бормотание алкаша.

Миссис Бауэрман не моргая уставилась на меня. Но что я мог сделать? Я пожал плечами и подумал: «Ты вышла за него замуж». И тут же в моей голове пронеслось: «О, ну-ка погоди, ведь я тоже. В каком-то смысле».

Когда Бауэрманы были на Олимпийских играх 1964 года в Японии, миссис Бауэрман влюбилась в груши наси , напоминающие маленькие зеленые яблочки, только слаще. В Соединенных Штатах они не растут, поэтому она контрабандой привезла немного семян в своей сумочке и высадила их в своем саду. Раз в несколько лет, рассказала она Китами, когда груши наси цветут, они освежают в ее памяти любовь ко всему японскому. Китами, похоже, был очарован ее рассказом. «Ох! — раздраженно воскликнул Бауэрман. — Япон блочки!»

Я закрыл глаза рукой.

Наконец, настал момент, когда я подумал, что вечеринка выйдет из-под контроля, когда я стал гадать, не потребуется ли нам на самом деле вызывать полицию. Я оглядел гостиную и заметил Джакуа, сидящего около своей жены и поедающего глазами Китами. Я знал, что во время войны Джакуа был летчиком-истребителем и что его ведомого, одного из ближайших друзей, сбил японский «Зеро». Джакуа с женой назвали своего первенца именем погибшего друга, и я внезапно пожалел, что рассказал Джакуа о предательской папке Китами. Я почувствовал, как что-то закипает внутри Джакуа, поднимается к горлу, и понял, что юрист, лучший друг и сосед Бауэрмана может реально встать, пересечь гостиную и вмазать Китами в челюсть.

Единственный человек, который, похоже, прекрасно, безо всяких осложнений, проводил вечер, был Китами. Сердитый Китами, метавший громы и молнии в банке, исчез. Исчез Китами, ругавший меня в офисе. Болтающий, смеющийся, хлопающий себя по коленке, он выглядел таким очаровашкой, что я задался вопросом, а как бы все повернулось, если бы я угостил его майтай перед тем, как везти в «Первый национальный».

Был поздний вечер, когда он заметил что-то в противоположном углу гостиной гитару. Она принадлежала одному из трех сыновей Бауэрмана. Китами подошел к ней, взял в руки и стал перебирать струны. Затем провел по ним ладонью. Он поднялся с ней по нескольким ступенькам, ведущим из гостиной, расположенной на более низком уровне, в столовую, и, расположившись на самой верхней ступеньке, стал играть. И петь.

Все головы повернулись в его сторону, разговоры утихли. Это было что-то похожее на народную песню в стиле кантри и вестерн, но Китами исполнял ее как традиционную японскую народную песню. Его голос звучал как голос Бака Оуэнса под аккомпанемент японской арфы кото . Затем, без всякого сэгуэ, он переключился на O Sole Mio. Помню, как я задавался вопросом, действительно ли он поет O Sole Mio?

Он запел ее громче. O sole mio, sta ‘nfronte a te! O sole, o sole mio, sta ‘nfronte a te!