Работа

Аналогично, есть такие, которые утверждают, что переход к электронным медиа, на самом деле, благоприятно отразится на окружающей среде. Но желание защищать конкретный лес имеет больше общего с привязанностью к конкретным книгам, чем с идеей о том, что можно без каких-либо потерь оцифровать все библиотеки. Информационная база данных — это совсем не то же самое, что коллекция книг. И любой, кто этого не понимает, смотрит на мир через те же очки абстракции, которыми пользуются лесорубы.

Как и другие отжившие своё парадигмы, старомодный материализм стал прибежищем самых богатых. Так, коллекционирование произведений искусства является одним из немногих видов деятельности, где отдельные предметы до сих пор ценятся именно за свою уникальность и непреходящую ценность: картина Ван Гога ценна сама по себе, а не как эстетическая композиция, которую можно воспроизвести и продать.

Но теперь стала старомодной и ассоциация жадности с материализмом. Алчность стала абстрактной и метафизической. Теперь это не столько желание обладать чем-то в реальном мире, сколько стремление редуцировать материальное до символов статусности и контроля.

Несколько лет назад мне довелось работать в сельскохозяйственном комплексе площадью 42 акра в сердце томатной индустрии Северной Америки.

Парники полностью находились под компьютерным управлением, их обогревали паром и горячей водой из гигантской системы бойлеров и труб, а охлаждали вентиляторами и механическими веерами. Томатные побеги вырастали неестественно длинными, и их приходилось поддерживать сложными системами жизнеобеспечения. Их поливали из автоматических кранов, обкладывали утеплителем «Horticultural Rock Wool», купали в химикатах и удобрениях, растягивали на леске, срывали все листья и оплодотворяли пчёлами, которые жили в специальных картонных ульях, разбросанных тут и там на манер миниатюрных панельных домов. Ульи неизбежно вымирали по мере того, как пчёлы гибли от отравления пестицидами. Поэтому их периодически заменяли новыми картонными многоэтажками.

Мы использовали круглые магнитные «ключи» для входа и выхода из теплицы. Режущий уши сигнал тревоги звучал всякий раз, когда дверь надолго оставалась открытой. У каждого сотрудника была пластиковая карточка учёта рабочего времени, которую надо было пробивать в начале и конце каждого рабочего дня. Знак, установленный рядом с перфоратором, гласил: «НЕТ ДЫРКИ — НЕТ ЗАРПЛАТЫ».

У каждого из нас был наладонник в водонепроницаемой упаковке. Мы носили их, прикреплёнными к поясу или на плече, и заносили туда всевозможные данные в ходе работы. Каждое утро я вводил свой идентификационный номер, задачу, номер парника и номер ряда. Наладонник начинал отмерять время моей работы. Он продолжал, пока я не заканчивал работу с данным рядом, или не уходил на перерыв, или не переключался на другую задачу. Если я собирал урожай, я вносил данные о количестве собранных ящиков урожая. Ящик за ящиком, ряд за рядом — каждая минута рабочего дня была запротоколирована.

Каждый день после работы мы выстраивались, чтобы сдать наладонники на док–станции перед офисом, откуда данные автоматические загружались в какую-то гигантскую базу данных. Наши машины (а мы называли их именно так — нуэстрас макинас) присваивали нам «рейтинги эффективности», в процентах. «109» — могла иногда выдать моя машина в конце особенно напряжённого трудового дня. Это означало, что я выполнил 109 процентов того, что какой-то гринго в деловом костюме решил считать приемлемой дневной нормой выработки.

Когда «машины» только внедрили, надсмотрщик («супервайзор») сказал нам, что те, у кого будет самый высокий рейтинг эффективности по итогам недели, будут получать оплачиваемые выходные. Трудно передать, как сильно это отразилось на нашей культуре солидарности. Там, в парнике, мы всё делали с более–менее одной скоростью. Те, кто работал споро, притормаживали, чтобы помочь более медленным на их грядках, и в конце рабочего дня все выходили практически в одно время. Ящики каждого наполнены томатами. Под угрозой высылки обратно в Мексику мы все меньше всего хотели выделиться из общей массы, не важно, работая слишком медленно или слишком быстро.

Но с внедрением нового планшетного режима, защищавшая нас анонимность равномерной работы была поставлена под удар, потому что каждый рабочий бросился вперёд с твёрдым намерением улучшить свой рейтинг эффективности. Товарищи теперь рассматривались как злые враги, которые только и ждут возможности выдать такой же или более высокий рейтинг. В конце концов, мы собрались, обсудили всё это и решили отказаться от использования наладонников. Наше хрупкое перемирие просуществовало несколько дней, пока, наконец, управляющие не нанесли ответный удар, отправив шестерых подозреваемых лидеров обратно в Мексику и объявив, что приз для самого быстрого работника отменяется. Тех, кого отправили на родину, заменили гастарбайтеры с Ямайки — откровенное проявление тактики «разделяй и властвуй». Все остальные сдались и вернулись к использованию планшетников.

Наладонники были столь эффективным средством контроля, что мы редко когда видели гринго, управлявших производством. Человеческий надзор был излишен. Контроль осуществлялся незаметно и легко — идеал для любого корпоративного департамента людских ресурсов. Начальнику не приходилось приглядывать за нами с кнутом наготове: кнут висел у нас на шеях, практически проник в наши головы.

С тех пор прошло достаточно много времени, но я часто возвращаюсь мыслями к наладонникам. Они дали мне возможность по–другому посмотреть на те технологии, которые мы принимаем как данность. Многие из них являются неотъемлемой частью нашего «досуга» — и они действительно являются «нашими» машинами. Но это всего лишь означает, что у них расширенные права доступа к нам.

Каждый раз, когда друзья шлют мне смс, я думаю о копиях сообщений, которые немедленно заносятся в базы данных федералов и корпораций. Когда они обновляют профили в мордокнижке, я думаю о том, как скоро работодатели и арендодатели начнут использовать социальные сети для отслеживания нашей деятельности, определения уровня наших зарплат и страховых выплат. Что если наша эффективность на производстве, рейтинг кредитного доверия, количество «друзей» в «Контакте» и количество просмотренных роликов на «YouTube» — всё это будет учитываться при вычислении основного «рейтинга эффективности», который будет указывать нашу ценность для экономики? Что если нуэстрас макинас будут напрямую связаны с рынком ценных бумаг, чтобы брокеры могли продавать и покупать акции в реальном времени в зависимости от изменения этих рейтингов? И что если все мы получим доли в этом рынке ценных бумаг — не финансовые доли, а доли во внимании и статусности? Будет ли тогда возможно отделить самих себя от собственных экономических ролей?