Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

(Удивительный художник. Он, если можно так выразиться, исчерпаем. Извлекая из сознания лавину взволнованных и тонких ассоциаций, Шагал помогает писать о себе: он таинствен, наивен, современен и архаичен, в нем библейская мудрость и острота адепта Парижской школы, провинциальная простота и психологические бездны, о которых он и сам вряд ли подозревал, судя по удивительно напыщенным и банальным суждениям, изложенным в его книге «Моя жизнь». Я писал о нем с коленопреклоненным восхищением. Написав – почти потерял к нему интерес. Он словно бы иссяк, хотя картины его радуют меня, как и раньше. Здесь осталась для меня некая загадка.)

«Аврора» собиралась издать моего Шагала с помощью французского издательства «Cercle d’Art» и несколько раз пышно принимала французских партнеров. Естественно, в Париж не раз ездил и директор «Авроры». А тут, либерализма ради, подначили французов – мол, пригласите нашего автора.

Те пригласили, и дело пошло по накатанной колее.

Издательство командировало меня в Париж. Раньше такое было возможно только для партийных и больших начальников, что почти одно и то же.

Прежние строгости увяли, а новая бюрократия еще не подняла голову: мне как-то легко и стремительно оформили документы. (Авроровский стукач, правда, сказал мне строго: «Вы, разумеется, член партии?» – «Нет», – ответил я беспечно, но с некоторым злорадством. Но все это уже было скорее инерцией, империя рушилась.)

Я никогда не бывал на Западе «по делам» и впервые был встречен не как бедный родственник, а как важный гость, как я сам, без суеты, надрыва и унижений. В подземном паркинге аэропорта Руасси темно-синий «рено» директора издательства «Cercle d’Art» Филиппа Монселя с подмигивающими хозяину фарами (невиданное по тем временам чудо), отель «Дю Буа» на рю дю Дом у самой авеню Виктора Гюго – пять минут неспешной ходьбы до площади Этуаль, голубые, под шелк обои ар-нуво, мини-бар («Он к вашим услугам, фирма платит!»), французская двуспальная кровать с валиком, цветной телевизор. И первые в жизни солидные командировочные от издательства, а не подачка от родственников.

Вечером обед у Монселя, знакомство с его женой – милой дамой-юристкой в очках – и детьми. Угощали чем-то восхитительным, впервые в жизни слушал музыку на компакт-диске – тоже чудо, о котором я и представления не имел. Снова все впервые: я в гостях у своего издателя.

Следующее утро – воскресное, пленительное, солнечное, но сентябрьское, не жаркое. Я осознал себя в реальном Париже. Мимо давно знакомой drugstore [20]вышел на Этуаль. По воскресеньям автобусы почти не ходят, в метро не хотелось, и я вдоль всей авеню Елисейских Полей спустился до Конкорд, где стоял целый табун восхитительно реставрированных старинных автомобилей; водители в очках-консервах, перчатках с крагами, кожаных регланах – начинался парад ретромашин.

Потом бульвар Сен-Мишель, 68, дом, в который я уже многократно приходил «в последний раз» и вот пришел опять, повидать уже разведшуюся с непостоянным дядюшкой «тетю Мэри».

«Ваш приезд мне очень выгоден», – сказал мне Монсель за первым же официальным завтраком в ресторане «Les Ministères» на той же рю дю Бак. (Блекнущий шик под ар-нуво, красный бархат диванов, томные узоры на матовых стеклах, устрицы в шуршащем льду, прохладное шабли, неслышные официанты, великолепные сыры, меню в кожаных переплетах – вся эта неслыханная роскошь для приехавшего из Советского Союза автора!) Учитывая несомненную дороговизну завтрака, стоимость гостиницы, обозначенную на афишке в комнате, и полученные мною командировочные, я решил, что мой хозяин мне льстит или шутит. Ничуть не бывало. «Когда приезжал ваш директор, – объяснил Монсель, – приходилось платить переводчику тысячу франков в день, кроме того, вечером на „высокого гостя“ нападала тоска. Мы предлагали ему билеты в театр, даже в „Комеди Франсез“, но он мялся и просился посмотреть что-нибудь „более французское“, иными словами, стриптиз, конфиденциально, но с переводчиком и за счет фирмы. А работы у нас не было никакой».

И впрямь, по сравнению с директором я оказался хотя бы не бесполезным. Развлечений и переводчика не требовал, прочитал перевод моего текста о Шагале на французский язык, обсудил с госпожой Форестье – директрисой музея Шагала в Ницце – предисловие, которое она собиралась написать к моей книжке, поговорили о макете. Конечно, и без меня вполне можно было бы обойтись, но по понятиям европейского представительского церемониала мой приезд был оправдан.

Но главное – опять Париж, опять это ощущение случайного счастья и обязательной горечи последнего свидания. Ведь и тогда, на исходе 1988 года, и в голову не могло прийти, что вскоре заграничный паспорт люди будут получать, как во всем цивилизованном мире, по собственному желанию, что не будет «инстанций», комиссий, «решений», что поездка за границу станет только вопросом денег.

Самое удивительное в тот приезд – музей Орсе.

Еще в 1982-м французские коллеги показывали эту стройку, планы, проекты, и все же музей оказался неожиданным. Тогда не было еще ничего подобного, я, во всяком случае, ни о чем подобном не знал. Впервые увидел не только превосходную, красивую, красноречивую экспозицию, но музей иного времени – музей, где не просто показывались шедевры, но читалась драма искусства, его контекст, проблемы, реальная судьба.

История, как известно, вовсе не являет собой движения от хорошего к лучшему и не состоит из радостных событий. Историю же искусств издревле привыкли читать и изучать именно от шедевра к шедевру. Словно бы все договорились – история живописи или литературы не знает ни пошлости, ни общих мест, нас занимают исключительно вершины.

Мало того что это далеко от истины, это еще и неинтересно. Чехова не понять, не имея в виду, что в его время восхищались Потапенко и Боборыкиным; Мане не оценить, не зная огромных полотен Кутюра или Кабанеля, академиков, знаменитых в свое время и вместе со своим временем забытых.

Музей Орсе поражал именно тем, что показывал не мозаику шедевров, а реальную историю культуры, и надоевшее модное слово «контекст» обретало здесь реальный смысл. Со страстью начинающего музейщика (я начал работать в Русском музее в 1982-м, после четверти века преподавания в институте) я рассматривал, как устроена система подвески картин, вся технология экспозиции, незаметная, когда она хороша, и чудовищно лезущая в глаза, когда она, как у нас, несовершенна.

11 февраля 1989-го – снова Париж, с сентябрьской поездки не прошло и полугода. Удивительное время, беспартийность уже не мешала, умение говорить по-французски всех устраивало, словно бы на перепутье начальством вдруг овладело некое здравомыслие. Довольный моим сентябрьским визитом, издатель ждал меня для совместной работы над макетом все того же альбома о Шагале.