Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

В самом деле, нигде, наверное, нет таких неожиданных людей и заведений, таких странных встреч, как на этих бульварах в дневные часы.

Помню картинки еще далеких восьмидесятых. Рыдающий, полубезумный африканец, выкрикивающий странные слова о любви и ненависти, на которого редкие в тот утренний час прохожие смотрели с испугом и почему-то с почтительным любопытством; советские приезжие, восторженно угнетенные бесконечностью и болезненной дешевизной огромного, перегруженного плохими, но порой и терпимыми товарами магазина «Тати»; соревнования гарсонов кафе, которые с подносом на ладони почти бегом должны были совершить стремительный путь в добрый километр, ничего не уронив, не разбив и не пролив; необычно сильные и индивидуальные для Монмартра картины высокого надменного сенегальца – жесткие, серебристо-золотистые, уходящие угловато в тьму плоскости, и хвастливая подпись «Prince такой-то»; полицейские в штатском, с уверенно-равнодушными лицами, четко фиксирующие взглядом незаметные прохожим встречи, разговоры, обмены товаром; запоздалые проститутки, уже не ищущие клиентов, с усталыми глазами, еще готовыми блеснуть профессиональным немым приглашением; старые, тщательно одетые, не расстающиеся и в теплую погоду с перчатками господа с ухоженными лицами усталых профессиональных клоунов, – бывшие актеры, содержатели кабаре со стриптизом, обедневшие сутенеры – кто знает; холеные, чаще всего пестро наряженные стареющие американки, видимо только что спустившиеся с верхушки холма, счастливые своими недолгими парижскими днями, с удовольствием перекусывающие в брассри сыром, омлетом с хорошим вином и безмерно гордящиеся способностью произнести несколько французских фраз; постные, как монахини, равнодушные приказчицы, умело наряжающие в витринах розовые манекены в сбрую «жестокого секса» с цепями, шипами и прочими изысками садомазохистских утех.

А потом, когда уже промелькнула слева узкая и крутая улочка Стенкерк, по которой туристы густой толпой идут к фуникулеру, поднимающемуся к Сакре-Кёр, ближе к станции «Ля-Шапель», там, где линия метро на эстакаде тянется над бульваром, вибрируя и содрогаясь, когда по ней с воющим гулом пролетают поезда, – начинается совсем другой мир, который из окна автобуса едва удается заметить, – мир иных воспоминаний, ассоциаций, мир иных литературных персонажей и нынешней судьбы.

Для сегодняшнего парижанина бульвар Барбес и улицы и кварталы на север от пестрого и унылого изобилия витрин и лотков «Тати» – среда обитания иной цивилизации, экзотической, временами опасной, любопытной и для многих неприятной. На тротуарах больше арабов, африканцев, магрибинцев, марокканцев, алжирцев – темные лица, пестрые одежды, иная жестикуляция, иной жизненный уклад, иные запахи, пряная дешевая еда, пышные магазины, похожие на восточные базары, – словом, мир, соприкасающийся с привычным парижским укладом не слишком просто, да и не слишком охотно.

Но у этих мест есть и незабытая история – опять-таки сохраненная литературой: когда-то квартал Гут-д’Ор (Goutte-d’Or) [57]был тоже словно бы отделен от Парижа, но не «этническими границами», как сказали бы нынче, а вполне социальными. Это была обитель бедноты, северная нищая окраина, со своими обычаями, заботами, кабачками, лавками, надеждами, скандалами и трагедиями.

И со своей поэзией, которую парижане, как известно (особенно в книгах), умеют видеть везде.

Рядом с улицей Гут-д’Ор и ныне есть площадь Ассомуар ( assomoir значит и «тяжелый, приводящий в беспамятство удар», и «дубина со свинцом», и «кабак», и «западня»), получившая свое название то ли в честь знаменитого романа Золя, то ли в честь описанного в нем кабачка, находившегося почти на месте площади, где Жервеза с Купо – своим будущим мужем – пила сливовую настойку:

«Западня» папаши Коломба помещалась на углу улицы Пуассоньер и бульвара Рошешуар. На длинной вывеске большими синими буквами было выведено всего лишь одно слово: «Спиртогонная». У двери в распиленных пополам бочонках красовались два запыленных олеандра. Налево от входа высилась громадная стойка, а на ней, возле крана для мытья посуды, стояли рядами стаканы и оловянные стопки. <���…> Выше тянулись полки, заставленные ликерами и наливками; бутылки и графины всевозможных размеров и цветов отражались в зеркале позади стойки яркими пятнами – травянисто-зелеными, бледно-золотистыми и нежно-розовыми.

«Западня» папаши Коломба, согласно Золя, располагалась на углу улицы Пуассоньер и бульвара Рошешуар. Ничего не осталось здесь со времен героев Золя – площадь застроена новыми, безликими домами, только название и пространство могут утолить пассеистические страсти человека с сильно развитым воображением.

На этой же улице Гут-д’Ор прачка Жервеза – героиня романа «Западня» – в пору недолгого своего благоденствия открыла собственную прачечную:

…Жервеза, спокойная, улыбающаяся, стоя на пороге своего заведения, приветливо кивала своим знакомым. <���…> Теперь ей принадлежали и улица Гут-д’Ор, и соседние переулки, и весь квартал. Стоя на пороге в белой блузке, с голыми руками, с белокурыми волосами, растрепавшимися в пылу работы, она быстро бросала взгляд то направо, то налево, чтобы сразу увидеть все – прохожих, дома, мостовую, небо. Налево уходила улица Гут-д’Ор, спокойная и пустынная, словно уголок провинции, где вполголоса болтали женщины у дверей; направо, в нескольких шагах на улице Пуассоньер, грохотали экипажи, тянулись бесконечные толпы пешеходов, бурлившие на перекрестке с грубым простонародным шумом. Жервеза любила улицу, стук повозок, подпрыгивающих на выбоинах горбатой мостовой, людскую толкотню на узких тротуарах…

Едва ли что-нибудь, кроме памяти или, еще скорее, воображения, воскресит на этих улицах горькие и идиллические картинки времен Второй империи, но, чудится, пространство, заполненное ныне экзотическими чайханами и лавками ковров, не забыло былых персонажей. Здесь ведь начиналась ослепительная и страшная жизнь дочери Жервезы, которую звали Нана, и ее сына Клода – будущего художника, героя романа «Творчество». Выдуманные писателями герои – такие же живые, как и подлинные исторические персонажи. И к тому же они бессмертны: их жизнь определена на века и длится столько же, сколько люди читали и будут читать книги…

А потом автобус резко поворачивает направо и устремляется вниз по бульвару Мажента, пересекая улицу Лафайет, ту самую, где в гостинице «Francia» провел я семь первых в моей жизни парижских дней.

И перед торжественным фасадом Восточного вокзала милый автобус в последний раз за этот рейс с усталым шипением пневматических устройств откроет двери, и шофер, приветливо, но чуть нетерпеливо скажет последним пассажирам, не торопящимся выходить: «Terminus!»