Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

За спиной – Восточный вокзал, от него идет к югу прямой и немножко скучный Страсбургский бульвар, по которому за десять минут можно дойти до улицы Шато-д’О, где жил когда-то мой добрый приятель художник Гарри Файф с женой Симоной и двумя дочками. Гарри больше нет, дочки разъехались, но Симона, открывая гостям дверь, неизменно произносит: «Добро пожаловать в дом Гарри Файфа».

После того как Страсбургский бульвар пересекает кольцо Больших бульваров, он превращается в Севастопольский и спускается к Сене, к Шатле, к башне Сен-Жак, и уже виден оттуда Сите, и Левый берег: другой (всегда другой!) Париж. Отсюда, кстати, идет к Люксембургу, к любимой нашей гостинице «Де Мин» на бульваре Сен-Мишель, а дальше и к Орлеанским воротам автобус № 38, на котором наезжена мной по Парижу не одна сотня километров, начиная с далеких семидесятых годов, и на котором хотелось бы еще поездить в этой жизни.

Впервые фразу с магическим этим названием – Люксембург – прочел я в глухой деревне Черной. Еще в годы войны, в эвакуации. «Три мушкетера!»

Итак, д’Артаньян вступил в Париж пешком, с узелком под мышкою, и ходил, пока не приискал комнату по своим скудным средствам; это была комнатка на мансарде, на улице Могильщиков, близ Люксембурга.

Мой Париж, как и Париж д’Артаньяна, начинался именно здесь. За благородной черной решеткой со строгими золотыми остриями – широкая прямая аллея и в глубине ее дворец, отсвечивающий, как и большинство французских замков, золотисто-пепельным оттенком старого камня. В 1972 году, когда я впервые приехал во Францию не туристом, ранним утром вошел я в аллеи Люксембургского сада: начиналась моя вольная и, как мне тогда казалось, безмятежная жизнь в Париже, парижские птицы пели только для меня среди густых деревьев, и солнце ласкало плечи мраморных королев.

Ребенком, читая любимых «Мушкетеров», я не понимал, что это такое – «Люксембург».

Потом представление о Люксембургском саде и дворце стало исподволь вплывать в мое невежественное сознание. Теперь-то я знаю эти «мушкетерские» улицы – сохранившиеся и исчезнувшие: улица Могильщиков (rue de Fossoyeurs), нынешняя улица Сервандони [59], где поселился знаменитый гасконец, или сохранившая свое имя улица Старой Голубятни (rue du Vieux-Colombier), где жил Портос; и до сих пор я с волнением прохожу по коротенькой улочке Феру – там в одном из домов была квартира Атоса.

Но и теперь еще детское «Люксембург» существует где-то отдельно. Спустя много лет после детства, даже после первых поездок, когда в конце семидесятых я писал книгу об Антуане Ватто, десятки прочитанных книг о Париже и самом Люксембурге – дворце и парке – не заменили того первого, таинственного и непонятного, «детски-мушкетерского» восприятия Люксембургского сада – Люко, как ласково называют его парижане.

В Люксембургском дворце двадцатипятилетний Ватто любовался картинами Пуссена, Рубенса и других знаменитых мастеров.

В ту пору бесконечная череда увешенных прекрасными полотнами залов – то, что сейчас мы видим в каждом большом музее, – была совершенной диковинкой для тех, кто не принят при дворе или в замках знатнейших вельмож. У знаменитых картин были владельцы, знаменитые картины служили украшением их жилья – не было в Париже музеев. И только пустующий Люксембургский дворец стал для Ватто музеем – музеем, добавим, довольно пустынным, так как никто, разумеется, не мог туда запросто прийти, если не имел специального разрешения. <���…> Впервые и, пожалуй, единственный раз в жизни он оказался хозяином целого царства, где картины, дворец, парк – от нарядных стриженых кустов, аллей и бассейнов до запущенной густой рощи – были почти всегда пустынны; Люксембургский сад тогда был куда шире. От города отделяли его старые дома, глухая стена отгораживала его от улицы Вожирар, на юге он соприкасался с угодьями большого и знаменитого монастыря картезианцев с его фруктовыми садами, теплицами, огородами. <���…> Сад был, наверное, красивее и поэтичнее, чем сейчас, в аллеях не толпилось множество сомнительного достоинства мраморных статуй, в глубине же парк превращался в лес, и редкие фигурки гуляющих казались маленькими и одинокими среди разросшихся деревьев…

Так писал я много лет назад о Люксембурге в книге об Антуане Ватто.

И в самом деле, в «галантном веке» парк был строже и проще, но не имел он тогда ни истории, ни воспоминаний, и великие тени еще не тревожили воображения прогуливающихся по его аллеям. Простой и великолепный дворец, построенный Соломоном де Броссом для Марии Медичи в любезном ее сердцу стиле тосканского зодчества, один царил в саду, только в стороне журчал фонтан, проект которого молва приписывала самому Рубенсу, тот самый, что существует и ныне, правда видоизмененный и несколько в ином месте.

Фонтан – словно алтарь Люксембургского сада.

Здесь почти никогда не бывает солнца. Кроны деревьев сплелись в густую сень над продолговатым бассейном, над дальним торцом которого поднимается элегантный портик с тремя нишами, загроможденный, правда, пышной скульптурой XIX века.

Время и память, тень деревьев, звон падающих в бассейн струй, грациозная архитектура портика, отражающегося в сумрачном, как старое зеркало, бассейне, вазы, украшающие решетку, это ощущение удаленности, отдельности от всего парка и даже Парижа, и – вместе с тем – ясно и нежно, как на старом дагеротипе, различимые далеко за ветвями деревьев дома площади Ростана, а дальше и выше – устремленный медлительно и важно к облакам купол Пантеона. Все это незабываемо и вечно.

В бассейне иногда поселяются красные рыбы. Неторопливо и важно плавают утки. Почти всегда на поверхности воды, едва вздрагивая, лежат ржаво-золотые листья минувшей или наступающей осени, прохожие замедляют шаг, иные усаживаются на зеленые железные стулья и подолгу сидят, растворяясь в вековом молчании, и даже фотокамеры туристов, чудится, стесняются щелкать здесь слишком часто.

Люко стар.

Годы, века и память населили его аллеи. Наверное, это и впрямь самый старый дворцовый парк в Париже: сады Ленотра – и Тюильрийский, и Версальский – моложе на полвека. Но Люксембургский сад не завораживает ни царственностью, как Версаль, ни ясной поэтической логикой, как партеры Тюильри, ни веселой игрушечной романтикой, как гористый Бют-Шомон.

Люко – странно сказать – очень похож на Париж.

Возможно, именно в этом неизъяснимое его обаяние. В нем есть решительно все: и триумфальная перспектива, открывающаяся на дворец со стороны бульвара Обсерватории и улицы Огюста Конта. И романтические купы деревьев в английском стиле, и стриженые боскеты и целые аллеи регулярного французского парка; и таинственным образом существующий здесь самый настоящий ботанический сад – столько здесь редких деревьев и растений, снабженных подробными аннотациями и даже учеными назидательными рисунками; и кукольный театр «Гиньоль», и теннисные корты, кафе и киоски, ослики, на которых катают детей; то курьезные, то изящные, а то и просто посредственные (даже смешные!) скульптуры, красиво, впрочем, выглядящие на фоне деревьев и кустов. Памятников кому только здесь нет! И Антуану Ватто, и Мендес-Франсу, и Делакруа, и Флоберу, и Шопену, и монумент студентам – участникам Сопротивления работы Цадкина.