Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Наше восхищение прошлым и пылкий к нему интерес чаще всего взлелеяны не столько реальностью, памятью, знанием и легендами, но и собственной нашей фантазией, охотно возводящей лучезарные и сентиментальные конструкции на зыбком фундаменте прозаических и не всегда достоверных фактов.

Метерлинк в «Синей птице» уверял, что мертвые оживают, когда живые вспоминают о них. В истину этих слов так легко верится в старых кварталах Монмартра и Монпарнаса!

Речь не об окне на улице Амьо, из которого выбросилась и разбилась насмерть Жанна Эбютерн, подруга Модильяни, не о металлических табличках в «Клозри де Лила» с именами прославленных посетителей прославленного кафе, хотя и это, конечно, завораживает и тревожит душу случайного прохожего. И все же это не более чем пункты, отмеченные тремя звездочками (посмотреть обязательно) в воображаемом путеводителе, созданном эрудицией просвещенного путешественника во времени.

Но те, чья память встревожена знанием и любовью и кому посчастливилось хоть раз пройти по Монпарнасу, по склонам Монмартра, посмотреть на фасад, напоминающий о «Бато-Лавуар» на площади Равиньян, добраться до «Улья», побродить по улице Кампань-Премьер, заглянуть в эти дворы, застроенные хрупкими обветшавшими мастерскими, получают редкий шанс. Шанс, которым вовсе не просто воспользоваться и который так легко упустить.

Надо понять, что Париж обладает волшебной способностью меняться с какой-то даже безжалостностью, сохраняясь вместе с тем с почти гобсековским пристрастием к нажитому.

Все они остались в старом Париже! Персонажи Модильяни – Жакоб, Сандрар, Зборовски, многоликий Аполлинер – такой разный в рисунках Шагала и Пикассо; ускользающий, созданный мерцающими плоскостями Воллар кисти Пикассо; мадемуазель Стайн, шагающая тяжелой своей походкой в смешных сандалиях без каблуков; Жарри, на велосипеде, с пистолетом в кармане; всеведущий хрупкий и мудрый Кокто; Фужита в кимоно; ставший уже рантье, но все еще знаменитый шансонье Брюан; все анонимные герои художников – ироничные интеллектуалы; прославленная многими и за многое Кики; Марсель Дюшан – великий мистификатор и мудрец, да и сколько их здесь!.. Люди, понявшие истину новых времен, сформулированную Максом Жакобом: «Значение произведения искусства – в нем самом, а не в предполагаемых сравнениях с реальностью…»

А чуть севернее Монпарнаса! Недолгая прогулка по улицам Гранд-Шомьер, Ассас, Флерюс: последнее жилище Модильяни, мастерская Цадкина, квартира Гертруды Стайн за Люксембургским садом… Почти ничто не отвлекает здесь от воспоминаний, и каждый, кто хочет увидеть былое, непременно увидит его.

Есть некая торжественная печаль в том, что если и не центром, то важнейшей частью квартала остается кладбище. Надо, впрочем, иметь в виду, что французское кладбище не столь горестное место, как российские погосты, оно редко оглашается рыданиями, и слезы здесь не любят показывать. Боль и смерть везде одинаковы, и память, и страдания, но их, так сказать, общественное выражение совершенно разное.

Парижское (да и вообще французское) кладбище – торжественное и безмолвное царство Былого. Каменные памятники, огромные и маленькие склепы, часовни, скульптуры, плиты, спокойное соседство католических, иудейских, протестантских и прочих надгробий, темный полированный мрамор, стерильная чистота, холодный эпический покой.

Для приехавшего из России здесь есть непривычное, даже вызывающее оторопь: не слишком хорошего вкуса из бронзы, камня или керамики венки, разного рода украшения со стандартными надписями – все то, что часто заменяет цветы, которые, впрочем, тоже приносят. Упаси господи от снисходительных улыбок! Везде свои ритуалы, привычки, коды, за которыми – века, поколения, понятия о вкусе.

По аккуратно вымощенным аллеям Монпарнасского кладбища неторопливо и задумчиво гуляют и молодые люди, и почтенные пары, на лицах их нет многозначительной важности или ритуальной печали. Скорее некоторая величавая серьезность или даже готовность к улыбке.

…И как они относятся к мертвым, так дружески просто дружески, и хотя все там будут нет уныния и хотя неизбежно случается нет потрясения. Смерть и жизнь для французов едины и вот поэтому тоже неизбежно они основание двадцатого века (Гертруда Стайн. Париж Франция).

Похороны на французских кладбищах торжественны, тихи, большинство одеты по традиции в траур, церемония соблюдается просто, строго и без надрыва. Да, боль и смерть – они везде одинаковы, но есть и обычаи, генетическая память, иные пути изживания страданий.

В памятниках нередка патетика, громогласность (если можно так сказать о молчаливом камне), перечисление заслуг и орденов. По жестокому парадоксу истории такие памятники принадлежат обычно людям забытым. Могилы великих чаще всего просты, хотя и над прахом известных людей возникают иногда странные сооружения: так, на кладбище в Пасси в склепе Марии Башкирцевой устроено нечто вроде гостиной с мебелью и даже картинами усопшей.

Однажды мне случилось на Пер-Лашез спросить у толстого, лукавого и веселого интеллектуала, похожего на отставного профессора (он мог быть, конечно, и просто мясником на покое, но выглядел человеком начитанным), где могила Джимми Моррисона. «О, мсье, – обстоятельно ответил мне этот господин, – для этого вам надо сесть на RER линии „В“, доехать до аэропорта Руасси и самолетом долететь до Нью-Йорка, поскольку прах знаменитого музыканта давно перевезен в Америку. А вот если вы хотите увидеть место, где он был похоронен, то…» И тут мне был подробно изложен маршрут.

Над Монмартрским кладбищем выстроили недавно новый дорогой отель. На мой недоуменный вопрос касательно того, кто же захочет жить по соседству с кладбищем, мне ответили тоже с недоумением: «Почему же нет, люди любят покой».

Но трудно представить себе на любом кладбище, кроме парижского, это чудо, этот манифест скульптуры Новейшего времени, что находится в самом углу Монпарнасского кладбища, у ворот, выходящих на бульвар Эдгара Кине, рядом с бульваром Распай.

Каждый раз я вхожу сюда с забытым уже волнением, которого не испытываешь и в Лувре. Сколько раз ни смотрел я на этот памятник, всегда светило солнце, весело, горячо, беззаботно. Могу и ошибаться, но так осталось в памяти, той самой, которая «сильней рассудка памяти печальной» (Батюшков).

И каждый раз возникает растерянность – как же он мал, этот шедевр скульптуры начала ХХ столетия, прославленный на весь мир «Поцелуй» Бранкузи [85].

На прямоугольном высоком постаменте – маленький кусок потемневшего известняка, который сначала даже трудно воспринять как скульптуру: просто камень, состоящий из двух неразделимых, переплетенных фигур. Отважный взрыв традиционных понятий красоты, открытие новых пластических форм и горькая, неподвластная времени страсть – это ли не олицетворение жизни и истории Монпарнаса! Сухая горечь и рвущая сердце нежность соединены здесь с торжественной величавостью.