Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Но их-то ценили многие. Даже полицейский комиссар Леон Замарон. По долгу службы занимаясь делами иностранцев, он постепенно увлекся живописью и собрал недурную коллекцию картин, в том числе Сутина, Утрилло, Кикоина, Модильяни, Кременя, Маревны. Скорее всего, он не только покупал картины, но и получал их в подарок. Тем не менее художники вспоминали о нем с признательностью и он вошел в историю монпарнасской культуры.

Много неожиданностей таит в себе Монпарнас. Даже для тех, кто посвятил немало времени разгадыванию его тайн.

В 2004 году я начал писать монографию о Хаиме Сутине. Был очень увлечен работой (о Сутине даже во Франции не было еще сколько-нибудь полной книги), знал о художнике, как мне казалось, все или почти все.

Но вот, снова проходя по переулочкам за Монпарнасской башней, где-то между улицей Мэн и бульваром Эдгара Кине, мы вышли к скверу Гастона Бати (известный парижский режиссер, после Второй мировой войны руководивший театром «Монпарнас-Бати»).

Крохотный садик на треугольной площади, запущенный и даже несколько убогий, казался обычным и малоинтересным. Однако в глубине его меж чахлыми деревьями мерещилась маленькая фигурка на невысоком пьедестале, показавшаяся, как ни удивительно, странно знакомой. Неужели это он, не может и быть такого! Маленький художник смотрел на меня снисходительно и брюзгливо. Он! Посреди крохотного, даже парижанам не слишком известного садика, на фоне ресторана «Обезумевшая мидия» («La moule en folie») стоит бронзовый Хаим Сутин.

И я ничего не знал об этой статуе! И могло бы не быть этой встречи. Страшно подумать.

Художник стоит смешной и трагичный, как герои Шолом-Алейхема или Шагала: насупленный, уродливый, вдохновенный, сутулый и горделивый. Стоит нахохлившись, в помятой шляпе, неуловимо напоминая персонажей раннего Чаплина. Здесь, на Монпарнасе, начиналась его парижская жизнь, здесь же, совсем рядом, на Монпарнасском кладбище, – его могила. Вероятно, памятник этот – скорее судьбе Сутина, нежели его искусству: в нем более печали, чем той темной и пылкой страсти, которой отмечена его живопись.

Видимо, случается и так, что скульптура, не предназначенная для того, чтобы стоять посреди площади, обретает, оказавшись на улице, под небом, солнцем, дождем, совершенно особую тончайшую, застенчивую камерность: словно бы человек, вышедший невзначай из дома, не успел надеть ту незримую броню, которой – сознательно или бессознательно – пользуется каждый, кто оказывается среди чужих.

Присутствие бронзового живописца в безмолвном и почти безлюдном уголке Монпарнаса эпично и красноречиво. В нем воскрешение легенд и мифов, в нем дань едва ли не самой странной и привлекательной фигуре Парижской школы с ее нищетой, свободой, неизбывной печалью, высочайшими взлетами, весельем и страданиями.

Во Франции ведь не боятся соединять вечность, почтение и улыбку. Памятник едва ли не самому почитаемому британцу – Уинстону Черчиллю – с непривычки может показаться просто карикатурой, да и бронзовый генерал де Голль, с длинным, как у Сирано де Бержерака, носом, с журавлиными ногами, быстро куда-то шагающий, – это не персонаж эпоса, а скорее один из героев «Острова пингвинов» Анатоля Франса (оба памятника – близ Гран-Пале). Признание смешным человека достойного и знаменитого – это на самом деле свидетельство восхищения, а главное, счастливая способность не принимать самих себя и даже людей знаменитых слишком всерьез, поскольку избыточная серьезность всегда свидетельствует лишь о комплексе неполноценности. И смех над собою – всем давно известно – признак силы и чувства собственного достоинства.

Эта скульптура Арбита Блатаса [87]– единственный в Париже памятник художнику Парижской школы. Есть, конечно, упоминавшийся «Пикассо-кентавр» Сезара, но там – грандиозная метафора. А здесь – портрет.

Может быть, и впрямь этот художник обладает особым даром творческого бессмертия. И уж конечно, несравненным талантом.

«Он знал только голод, побои, унижение, гнетущую скученность своей среды, которой он был уже чужд, против которой восстал, но стигматы которой никогда не стерлись», – писали о Сутине М. Кастен и Ж. Леймари. Впрочем, в отличие от Шагала, Сутин не изживал и не поэтизировал ни прошлое, ни родину. В его искусстве вообще не было ностальгии, пристрастий к времени или сюжетам. Он писал, что видел, и выражал, что чувствовал. Второе было главным.

В Париже он дружил более всего с Модильяни: странная дружба в глазах обывателей – денди, красавец Амедео, Моди, и увалень из нищей российской провинции. Общее пристрастие к вину – лишь обыденная слабость. По-настоящему их роднит страсть к искусству, к ценностям вечным, к поэзии – и старой, великой, и новой, которую они надеются открыть, роднит и ощущение жизни как боли, умение сострадать и ощущение это реализовывать в искусстве. Говорили, что Модильяни читал полуграмотному Сутину Данте, и тот понимал, угадывал прелесть терцин на неведомом ему языке. «Он гений», – говорил о Сутине Модильяни. «Это он, Модильяни, заставил меня в себя поверить», – говорил Сутин.

Не став, как Модильяни, трагическим героем монпарнасских легенд начала века, уехав из России слишком юным, чтобы делиться с ней потом своей славой, Сутин и во Франции остался пришельцем. Рассказывают, он так и не научился сносно говорить ни по-русски, ни по-французски, общался с людьми и сходился с ними трудно. Читал, однако, без затруднений, современники терялись, узнавая, что приехавший из неведомого белорусского местечка, не получивший образования оборванец, едва изъяснявшийся по-французски, читал и отлично знал Фрейда или Бальзака.

Сколько бы ни смотрел, ни читал Сутин, пишет он так, словно до него живописи не было вовсе, с каким-то яростным примитивным увлечением первооткрывателя. Будто впервые он видит тощие селедки, скрюченные огурцы – эту (так любимую Шагалом) пищу бедняков, и даже вилки чудятся истощенными, сжатыми голодным спазмом. Он обладал поразительной художественной отвагой: его завораживают первичные и грозные явления бытия, и кажется странным, что застенчивый, молчаливый, неловкий человек, о деликатности которого вспоминали многие, писал окровавленные туши быков, не остывшие еще куски плоти. Тут и страсть к изживанию детских воспоминаний (ритуальный забой и потрошение домашней птицы), и иное – более важное. Он, сам того не ведая, продолжал то, что начал Бодлер стихотворением «Падаль», – эстетизировал все , независимо от предмета и, скорее, вопреки ему. Он умер во время войны (1943), гибель его была мрачна и зловеща, с оттенком того же жуткого гротеска, что мерещился порой в его картинах: он скончался, когда его, уже смертельно больного, спасая от немцев, тайно перевозили в Париж, по слухам спрятав в траурном катафалке. Среди немногих, кто провожал Сутина на Монпарнасском кладбище, был Пикассо.