Михаил Ремизов - Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны»

Можно отметить и еще один парадоксальный момент в позиции советского государственника. По сути, автор не просто предлагает людям терпеть гнет этнических мафий, рассчитывая и надеясь на государство. Прежде всего он предлагает терпеть вопиющее бессилие, демонстративную несостоятельность самого государства, чтобы ненароком не разрушить то, что осталось. Опять же, по-своему рационально. Но для того, что можно назвать духом государства , последствия этой логики абсолютно разрушительны. Дело в том, что смириться с несостоятельностью государства мы можем только в одном случае – если признаем его абсолютно чуждой силой, до которой нам нет дела и которой нет дела до нас. Но чем в большей степени мы считаем это государство своим , то тем меньше готовы смиряться со слабостью или подлостью тех, кто действует от его имени.

А слабость и подлость представителей власти, увы, приходится наблюдать на примере множества больших и малых «кондопог», замаячивших на карте России. В основном это малые города и поселки (Сальск, Сагра, Зеленокумск, Пугачев…), в которых этнический фактор приобретает особую социальную окраску – на фоне скудной местной экономики диаспора, которая «держит» лесопилку или рынок, чувствует себя действительно полноценным коллективным феодалом, «хозяином местности». Но в какой-то момент самой яркой точкой на этой конфликтной карте неожиданно оказался центр столицы – я имею в виду протесты на Манежной площади после убийства одного из фанатов «Спартака».

Благонамеренной публикой эти протесты, естественно, клеймились как симптом «одичания улицы». Если Болотная площадь впоследствии была воспринята как демонстрация гражданского достоинства, то Манежной площади в этом достоинстве было заведомо отказано.

Интересно почему? Из-за брутальности фанатской молодежи? Но смысл фигуры гражданина в эпоху буржуазных революций состоял именно в том, что она отрицала – в том числе силой – претензию на господство, на которой основывались социальные отношения феодальной эпохи. Она ниспровергала стратегии устрашения, которые сводили большинство к положению людей низшего сорта.

Нерв протеста на Манежной площади состоял именно в том, что русская молодежь отвергает эту неофеодальную претензию на господство, которую она улавливает со стороны Кавказа. Она резонирует не на «чужеродную внешность», как полагают наивные ксенофобы от либеральной публицистики, а на очень внятный для обеих сторон экзистенциальный вызов.

Она видит ритуалы доминирования, прошитые в поведенческом коде. Она видит технологии этнического доминирования, основанные на эффективном сочетании неформальной самоорганизации (клановые связи, структуры бизнеса и организованной преступности) с формальными институтами (власти национальных республик, их полпредства в регионах). И в ответ на эти сигналы господства она пытается сказать – а сказать это можно только действием – «мы не рабы». Можно согласиться, что в этом неожиданном пробуждении «детей Спартака» еще не заключено никакой позитивной программы, но нельзя не видеть, что в нем уже заключен моральный смысл гражданственности.

Гражданская нация начинается со слома этих технологий демонстративного доминирования, бескомпромиссного демонтажа насилующих общество клановых структур.

Собственно, она потому и называется гражданской, что состоит из граждан, а не из кланов, феодальных семей и привилегированных сословий. Это именно то состояние, к которому стремится сегодня русское большинство.

В этой связи уместно вспомнить, что точным антонимом к «гражданской нации» является, вопреки клише, не «этническая нация», а «сословная нация» – позиция, которую обосновывает историк немецкого национального движения Отто Данн. «В старых европейских государствах, – пишет он, – можно выделить два этапа становления нации как политического образования, а вместе с тем и две основные формы нации: сословную и современную гражданскую нацию» [49]. Точного аналога «сословной нации», о которой говорит Отто Данн, в нашей ситуации нет (проблема не в том, что «знать» монополизировала национальную идентичность, а в том, что она не имеет к ней никакого отношения – в конце концов, неофеодализм во всем является уродливой пародией феодализма), – речь скорее о безнациональном сословном обществе.

Но само понимание того, что гражданский принцип противостоит сословному, кланово-корпоративному, а не этническому принципу как таковому, для нас крайне важно.

Это, с одной стороны, позволяет точно обозначить политическое острие протеста, противопоставив растущее гражданское самосознание рецидивам сословного общества и структурам «нового варварства». И с другой стороны – избежать противопоставления этого растущего гражданского самосознания большинства его этническому самосознанию.

Для современных наций, давно вышедших из пеленок родоплеменного строя, гражданский национализм не является альтернативой этническому, а является той фазой его развития, когда коллективная свобода становится действительной основой индивидуальной свободы и равного достоинства каждого из нас.

Протесты молодежи на Манежной площади в декабре 2010 года вызвали у бюрократии когнитивный шок. С тех пор она не перестает рассуждать о национальном вопросе. Как и следовало ожидать, интеллектуальный арсенал советско-постсоветской национальной политики оказался небогат и сильно изношен. Если не считать репрессивных формул вперемежку с призывами к толерантности, рефреном звучит только одна спасительная идея: культивировать общероссийскую гражданскую нацию в противовес русскому этническому национализму.

Выше уже говорилось о том, что на практике это противопоставление лишено смысла – или, по крайней мере, лишено того смысла, который подразумевается в рамках российского официоза, поскольку формирование гражданской нации потребует в первую очередь жесткой ассимиляционной дисциплины в отношении меньшинств, выпадающих из национальной правовой и политической культуры. Обеспечив на всей территории страны и в отношении всех ее граждан эффективный приоритет гражданских законов перед «законами гор» – т. е. обеспечив гражданское единство на деле, а не на словах, – государство реализовало бы наиболее злободневную часть повестки русского национализма.

Иными словами, общность целей «гражданской» и «этнической» версий национального проекта в России на сегодня гораздо важнее их различий.

Этот практический аргумент, однако, нуждается в теоретическом дополнении.