Лев Вершинин - Грозная Русь против «смердяковщины»

Подозреваю, однако, что, присмотревшись, любой, кому все же не влом шевелить мозгами, воспылает к Ивану самыми нежными чувствами, как к ведущему гуманисту эпохи…

…Итак, плавно продвигаясь к финишу, мы достигли середины пути, и пришло время поговорить об отношениях царя с митрополитом Филиппом Колычевым, столь ярко расписанным г-дами Лунгиным, Радзинским и прочими, имя же им легион, – а избежать разговора на сию тему никак нельзя, ибо слишком многое она объясняет в дальнейшем. Приступая же, прошу учесть, что тонкость сюжета невероятна, и потому во первых строках не могу не принести искреннюю благодарность церковным исследователям (в первую голову митрополиту Иоанну (Снычеву), без опоры на труды которых я, коснувшись вопроса, неизбежно оказался бы таким же придурком, как и очень многие.

Сам по себе сюжет расписан маслом в три слоя.

Классика.

Начиная с Карамзина.

Хоррор рулит: злой психопат и самодур Иван посылает ужасного маньяка Малюту извести бедного святого старца, смиренно принявшего кошмарную смерть, а затем сообщает всем, что старец угорел от жара, – и эта версия, поднятая на знамя первым российским «дельфином», пережила века.

На самом же деле, если плотно разжмурить глаза, кольчужка сразу же видится коротковатой. Ибо неизбежно возникает вопрос: а зачем вообще, с какой такой стати Ивану надо было убивать Филиппа? И больше того: откуда мы вообще (и Карамзин, в частности) знаем, что убил именно Иван?

От Курбского. Несерьезно.

От Таубе и Крузе, чистых подонков, которые клеветали как жили, так что даже Руслан Скрынников отмечает, что их отчет о событиях «пространен, но весьма тенденциозен».

Из Новгородской третьей летописи, писанной спустя тридцать, а то и сорок лет после смерти митрополита на основе «Жития», составленного чуть раньше. Извините, но прав Вячеслав Манягин: « Это все равно, как если бы написанную в 1993-м биографию Сталина через 400 лет стали бы выдавать за непререкаемое историческое свидетельство ». Тем паче и с «Житием» не все слава богу. Мало того, что авторы Ивана откровенно ненавидят. Мало того, что писали они со слов, мягко говоря, субъективных свидетелей типа старца Симеона (Кобылина), бывшего пристава при Филиппе, и соловецких монахов, ездивших в Москву во время суда над митрополитом давать против него показания, – то есть лиц, прямо причастных к интригам против святителя. Так ведь и прямых ошибок (чтобы не сказать вранья) там полно.

Примеры?

Пожалуйста.

В ранних изданиях «Жития» красиво излагается, как Иван посылает в подарок опальному иерарху отрубленную голову его брата Михайлы, который, однако, пережил святого братишку аж на три года. Позже, правда, такую дурость заметили и заменили брата племянником, но поезд-то уже ушел. А еще замечательнее выглядит подробнейшее изложение беседы Филиппа со своим якобы «убийцей», хотя тут же, там же и те же авторы указывают, что «никто не был свидетелем того, что произошло между ними». И еще много такого, изящного. В итоге даже такой мастодонт неприятия Ивана, как Георгий Федотов, указывает, что диалоги в «Житии» – дословно – «не носят характера подлинности», добавляя, что автором самых крутых мемов следует считать все-таки креативного Карамзина.

В общем, если уж на то пошло, куда убедительнее тот факт, что в синодике поминаемых, заказанном Иваном, имени Филиппа нет, и более того, канонические «Четьи минеи», составленные святителем Димитрием Ростовским, не содержат даже смутного намека на какую бы то ни было причастность царя к трагедии. Так что, извините, предпочитаю довериться человеку, знавшему очень многое, – царю Алексею Михайловичу. Он, конечно, организовал (по настоянию Никона, желавшего через «покаяние» светской власти за «убийство» утвердить возвышение церковной) перенос мощей Филиппа с Соловков в Москву, но у него было и свое мнение.

И вот он-то в письме князю Никите Одоевскому (3 сентября 1653 года) помимо прочего пишет: « Где гонимый и где ложный совет, где облавники и где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где хотящии власти восприяти гонимаго ради? Не все ли зле погибоша; не все ли изчезоша во веки; не все ли здесь месть восприяли отпрадеда моего царя и великого князя Ивана Василиевича всеа Россиии тамо месть вечную приимут, аще не покаялися? » Иными словами, Тишайший уверен: вина не на Иване, а на неких обманщиках и взяточниках, сполна получивших от царя за свои злые дела.

Это вам уже не Таубе и Штубе, а тем паче не Курбский.

Здесь есть от чего плясать.

Прежде всего. Зачем было «тирану и деспоту» (садисту, психопату, террористу – нужное подчеркнуть), на взлете опричнины, когда он на Руси и царь и Бог, приглашать на вакантное место человека, общенародно признанного образцом нравственности? Казалось бы, куда удобнее усадить на митрополичий престол покладистого батьку, готового благословить все, что скажут, типа того же Пимена Новгородского, о котором речь впереди, да и не знать никаких «докук». А тем не менее приглашает именно его, «известного праведной жизнью», к тому же из семьи репрессированных и обиженных на светскую власть. А когда тот, вовсе не желая угодить в змеиное гнездо, отказывается: «Не могу принять на себя дело, превышающее силы мои. Зачем малой ладье поручать тяжесть великую?» – уговаривает, настаивает и в конце концов добивается своего.

Логики никакой. Логика появляется в том единственном случае, если допустить, что Иван, чувствуя, что нравственных сил на дальнейшую борьбу с аристократами не хватает, и растеряв всех близких (Настя мертва, друзья предали), стремился иметь рядом хотя бы одного человека, который мог бы стать моральным ориентиром и помочь ему держать себя в руках, не зверея, но при этом заведомо не лез ни в какие интриги. Если учесть, что Филипп, все-таки дав согласие, параллельно (во время посвящения в сан) публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела («в опричнину и Царский обиход не вступаться (…) из-за опричнины Митрополии не оставлять»), приходится признать, что так оно, скорее всего, и есть. Он ведь был прекрасно информирован (Колычев как-никак, связи со «старомосковским» обширны), и тем не менее. А поскольку все, что мы знаем о Святом Филиппе, свидетельствует, что сломать его было невозможно, и вывод однозначен: в Опричнине как таковой он не видел ничего плохого ни для людей, ни для государства. Вплоть до того, что позже даже поддержал (естественно, прося о снисхождении) репрессии против участников заговора Федорова-Челяднина, пристыдив тех, кто сочувствовал заговорщикам (что, кстати, дополнительно свидетельствует о реальности заговора – лгать Филипп не стал бы ни за что).

Короче говоря, в лице Филиппа царь нашел ровно то, что искал, и никаких оснований для претензий у него не было, да и не могло быть. Зато у многих других, тех самых «облавников и соблазнителей» (по Тишайшему), претензии имелись. Их имена, между прочим, известны. Много позже, отмазывая себя, источники «Жития» сдали заказчиков с потрохами, благо те уже не кусались. Знакомьтесь: «злобы пособницы Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий» (духовник Ивана, люто невзлюбивший, как ему казалось, конкурента), ну и в первую голову – Пимен Новгородский, церковный иерарх № 2, ненавидевший Филиппа, « иже мечтаже восхитить его престол » (сам очень хотел, но царь в кадрах разбирался и повышения не дал).