Лев Вершинин - Грозная Русь против «смердяковщины»

Интересно сложились и судьбы шведов.

Фельдмаршал фон Реншильд и генерал Роос за Фрауштадт были награждены по-королевски, затем оба попали в плен под Полтавой (причем генерал – о судьба! – пленен лично Самуилом фон Ренцелем). Оба прошли по улицам русской столицы во время триумфального шествия, устроенного Петром I в ознаменование победы, оба получили солидный пенсион «на проживание» и оба благополучно вернулись домой: сперва, в 1718-м, фельдмаршал, по «особой просьбе шведского правительства во имя Божье и ради человеколюбия», а генерал уже в 1721-м, после заключения Ништадтского мира. Правда, до родного Стокгольма Карлу Густаву Роосу добраться все же не удалось: заболев по пути, он умер в захолустном Або. Так и не повидав семью, но оставив заметки, вскоре изданные под названием « Воспоминания доброго и честного шведского солдата о храбрых сражениях, горестном пленении и ужасных муках, испытанных им, а также его друзьями, в стране жестоких диких варваров ».

В общем, как была Россия при Иване «зверской», так при Петре и осталась.

Сами ж видите: с культурной, гуманной Европой никак не сравнить.

А ежели кому все еще плохо видно, давайте наденем очки.

Считается, что последними словами Вильгельма Оранского, прозванного Молчаливым, первого стадтхаудера протестантских Голландии и Зеландии, застреленного идеалистом-католиком Бальтазаром Жераром, известным также как Франс Гюйон, 10 июля 1584 года от Р. Х. – аккурат Ивановы годы – было ходатайство о том, кто его убил: « О Боже, сжалься над моей душой… Сжалься над этим бедным человеком… Пусть его не наказывают слишком сурово …»

Предсмертную просьбу великого человека не могли не уважить. Поэтому после короткого разбирательства (при массе свидетелей и чистосердечном признании убийцы рассусоливать нужды не было), как сказано в судебном отчете, « Вынесен был советниками сему Бальтазару приговор и определено предварительное наказание. Доставленный в подсобное помещение университета, сперва был он подвешен на дыбе и бит плетью с медными крючьми так, что кожа слезла со спины и бедер. Затем раны его были смазаны медом пополам с солью и был приведен козел, дабы слизывать смесь своим шершавым языком, однако козел отказался касаться тела осужденного. После этого один день мэтр Мишель Фуко, хирург, по приказу магистрата лечил его, чтобы не позволить избежать свершения справедливого приговора, но и при лечении был он, Бальтазар, спутан, как мяч, руками и ногами назад, к спине, чтобы не мог он заснуть. В течение следующих дней висел он на дыбе, к каждому же из больших пальцев рук и ног был подвязан вес в 300 фунтов, снимаемый раз в два часа на полчаса. Раз в шесть часов его снимали с дыбы. На седьмой день, обув в башмаки из хорошо смазанной собачьей кожи, его поместили перед жаровней, чтобы кожа стягивалась, дробя нежные косточки ног. Когда ботинки были сняты, кожа с ног, наполовину прожаренная, отставала сама собой. Затем серой прижигали ему подмышки, а покончив с этим, облекли его в холщовую сорочку, вымоченную в спирте. Наконец, поливали его кипящим салом, начиная с уже обожженных мест, а ногти с рук и с ног срывали специальными щипцами. Затем, за день до исполнения приговора, вновь поручили мэтру Мишелю Фуко лечить его так, чтобы мог он быть хотя бы сколько-то бодр. Достойно удивления, но сей Бальтазар во все дни пребывания в темнице оставался спокойным и, приходя в сознание, находил отвагу тихим голосом шутить с присутствующими и молиться за себя и всех, бывших с ним рядом ».

А ровно две недели спустя после преступления и через десять дней по вынесении приговора, 24 июля, состоялась казнь.

« Выведя на помост , – записал в тот день в своем дневнике очевидец, дипломат Ханс Кевенхюллер, – Бальтазара привязали к тростниковому стволу, и палачи стреляли в него из пистолета частыми выстрелами, дробью, но так, чтобы не убить. Затем его полностью раздели, спустив до самых ступней панталоны. Один из палачей что есть силы зажал между двумя раскаленными пластинами железа его правую руку, жег ее и палил, так что на площади не было никого, кто мог бы терпеть ужасную вонь горящего мяса. Затем оба палача раскаленными щипцами трижды рвали куски из его груди, рук, ног, бедер, икр, и везде отовсюду, где было хоть немного мяса, которое бы можно было вырвать этими раскаленными щипцами или клещами. Проделав это, его растянули на скамье и отрезали мужской орган и гениталии, и, надрезав грудь, постепенно, мало-помалу, вытягивали кишки, печень и легкие и, вырвав сердце, которое все еще билось, хлестали им его по лицу. К чести его, Бальтазар все это время, сперва во всеуслышание, под конец тихим голосом молился, не выдавая криком страданий. Когда же наконец впал он в забытье и уже не приходил в себя, отрубив голову, тело разрубили на четырежды четыре части, которые были брошены у четырех главных ворот города, а голова, насаженная на пику, была оставлена у дверей университета, где чуть ранее он сидел в заключении, однако немногим позже была оттуда втайне снята (…) Многие на площади в течение всей казни, а потом и многие в магистрате, куда я зашел по некоторым важным делам, сокрушались, что наказание, назначенное преступнику, оказалось столь мягким и снисходительным, хотя и признавали в один голос, что нельзя было не уважить милосердную волю покойного принца, перед смертью, как всем ведомо, просившего во имя Господа не проявлять к своему убийце излишней суровости …»

То есть ходатайство убиенного учли и пожалели по максимуму.

Хотя вполне могли проявить жестокость: время позволяло.

Впрочем, к теме.

Предъявляя черновики отдельных глав этой книги на суд оппонентов, я раз за разом сталкивался с одним и тем же возражением. Дескать, все правильно, жестокость Ивана так или иначе «в духе времени», но все равно уникально чудовищны: во-первых, «ордынскими» методами человекоубийства (правда, при напоминании о судьбе Бальтазара Жерара оппоненты слегка смущались), а во-вторых, своим беззаконием (как царь велел, так и будет, и никакого правильного судопроизводства). Чего-де в Европе, где царил Закон, не терпели.

То есть не отрицались ни Варфоломеевская ночь, ни Стокгольмская кровавая баня, ни иные эксцессы, но доказывалось, что все это происходило в основном в ходе гражданских конфликтов, а в целом обычный законопослушный европеец мог чувствовать себя спокойно, находясь под защитой единого Закона и гарантий справедливого суда. И в этом нельзя было не разобраться. На примере, разумеется, самого показательного в этом смысле клочка Европы. Расположенного, – как писали гуманисты, в том числе и великий Эразм из Роттердама, – на «чудесном острове, где единый на всех Закон, торжествуя в гармонии с Добродетелью судей и Милосердием монарха, посрамляет Европу, погрязшую в своеволии сильных мира сего».