Лев Вершинин - Грозная Русь против «смердяковщины»

Вел он себя, отдадим должное, очень мужественно, что, впрочем, в уголовном мире того времени (отнюдь не только на Руси) считалось правилом для «лихого» человека. Фрол, глядя, как шинкуют старшего, наоборот, испугался и крикнул: «Слово и дело!» Получив тем самым и отсрочку (на выяснение государственных тайн), и смягчение казни (спустя пять лет, поняв, что ничего младший Разин не знает, ему без затей, не четвертуя, оттяпали голову). Где-то около этого времени сгнил наконец в Астрахани и Василий Ус, а спустя год, успев еще сходить вверх по Волге – путем Стеньки, тоже до Симбирска, – был выдан астраханцами в обмен на амнистию и всем надоевший своим зашкалившим за всякие планки террором последний атаман, Федька Шелудяк.

Раздача слонов

И вот что любопытно. Хоть смейтесь, хоть нет, но, как ни странно, своими проделками Степан Тимофеевич оказал и Москве, и Дону немалую услугу. Хотя «домовитых» никто ни в чем не обвинял (Москва слезам не верит, но правду видит), однако при следствии по делу о мятеже и государственной измене выяснилось, что и Дон тоже не без вины. Ясно стало, что станицы «низа» хотя и аккуратно – не уличишь, – но играли свою игру. Могли удавить змею в зародыше. Не удавили. Попытались, и не без успеха, использовать сперва Уса, а потом и Стеньку с их болезненными амбициями для «демографической разгрузки» территорий Войска. Вели с атаманом дела. Не проявили желания «живота не пожалеть» ради государственного покоя. Не уберегли Евдокимова. Да и молодежи немало со Стенькой ушло из «низовых» семей. Короче говоря, и не виноваты, и в то же время кругом виновны. Посему, посоветовавшись, Тишайший указал, а Дума приговорила впервые в истории привести Дон к присяге. В Москве ее без спора принесли лидеры «станицы», в том числе, естественно, Корнила Яковлев, а на месте провести церемонию поручили полковнику Касогову, солдаты которого были весьма убедительным аргументом против возражений на предмет « прежде государям без крестного целования служили ».

Поупиравшись четыре дня и видя, что торг здесь неуместен, донцы в итоге смирились, и 14 июня (по старому стилю) в Черкасске от имени всего Войска была дана клятва на кресте в верности царю-батюшке. Заодно ввели и реестр. Но не такой, какой вводили поляки в Малороссии, а скорее статистический, для учета в приказах. Никаких ограничений не было, просто из Москвы прислали две шнурованные книги, куда вписали всех присягнувших. Одну вслед за тем вернули в Белокаменную, другую оставили в Черкасске, обязав войскового атамана впредь до того, как вписывать нового казака, приводить его к крестному целованию. Никаких иных кар и ограничений не ввели, все права и вольности, вплоть до «С Дона выдачи нет», остались в силе, однако Дон, избежав опасности разделить грядущую судьбу Запорожской Сечи, сделал первый шаг по пути интеграции в государство. А цепи, в которые был некогда закован «вор, изменник и чародей», долго еще хранились в соборе Черкасска, причем легенда гласит, что были, если вглядеться, то ли неотмываемо закопченными, то ли даже немного обугленными. И это, в общем-то, все, что мог и хотел я рассказать про удалое житье атамана…

Завершив рассказ о теле и деле Степана Разина, как и положено, казнью героя, ощутил, как ни странно, некую незавершенность. Вроде бы и поставлена точка, а как бы и нет. В самом ведь деле, смерть человека не есть конец сюжета, персонажи приходят из ниоткуда, делают свое дело и уходят в никуда, но это вовсе не означает, что повествование завершено. Иногда с гибелью героя, казавшегося самым-самым главным, все только начинается, и если в обычных книгах такое случается достаточно редко, то в многотомнике г-жи Клио – сплошь и рядом…

Прожектор перестройки

Лет тридцать после «Стенькиной смуты» Дон прожил спокойно.

Основное поголовье совсем уж лишней голытьбы смела волна событий, новые переселенцы, конечно, шли, но постепенно, не очень напрягая, Москва тоже не слишком напрягала, и жизнь казалась раем, разве что без привычных походов «по зипуны» было тоскливо и хотелось обновок. С приходом Петра, естественно, начались перемены. С казаками он, в принципе, ладил, был первым государем, побывавшим на Дону и в действующей армии, где пришелся воякам по нраву, но их адаты ломал без пощады. Например, в 1695-м, во время Азовского похода, отменил старинный донской закон, грозивший смертью за обработку земли, и, напротив, повелел пахать и сеять. Что, кстати, было разумно, поскольку казаков становилось все больше, никакая Москва уже не потянула бы их кормить, да и из степи опасность стала куда меньше прежнего. Отменил также чуть позже общий войсковой круг, заменив его «малым», из станичных атаманов и небольшого числа выборных. Это, конечно, не понравилось, но стерпели. Как и введение непривычных, довольно обременительных «служб государевых», вроде «гарнизонного сидения» и «почтовой гоньбы».

Кряхтели, короче говоря, и служили.

В начале Северной войны показали себя неплохо, хотя «западник» Петр высоко их не ставил, считая чем-то типа калмыков и прочей азиатчины. Правда, высоко оценил действия по подавлению очень серьезного и довольно-таки зверского мятежа в вечно недовольной Астрахани, которую донцы во главе с Максимом Фроловым и Василием Поздеевым усмирили фактически сами, поднеся город воеводе Шереметеву на блюдечке. За это – наградил, причем невероятно щедро. Но льготы продолжал отнимать и обижал, не считаясь с обидами. Скажем, в 1703-м взял да и отдал часть казацких земель для кочевок «верным» калмыкам, что привело к небольшой войне, в результате которой азиаты сочли за благо убраться за Волгу и больше на «дарованные» пастбища не приходить. Короче, был Петр Алексеевич с Доном не жесток, но строг. А вот Слободскую Украину, напротив, жаловал. Там тоже создал казачьи полки, отдав территорию под управление верному Ивану Мазепе (так, кстати, Харьковщина, до тех пор российская, вдруг оказалась в составе Гетманщины), и вот этим-то казакам, поскольку они были мазепиными, полагались всякие льготы.

Между тем Дон выкладывался изо всех сил. Донцов, включая баб, было в то время тысяч шестьдесят, из них десять тысяч (естественно, только мужчин) служили в армии, далеко от дома. На оставшихся лежал непомерный груз работ, да еще и обороны от расхрабрившихся ногайцев, действовавших по-мелкому, но болезненно. А из Москвы сыпались все новые и новые циркуляры, требования и претензии.

Человеческий фактор

Самой «пиковой» темой был вопрос о беглых.

По этому поводу Дон и раньше лихорадило не по-детски, из-за этого, по сути, в свое время полыхнуло разинское безобразие, но теперь ситуация вышла из-под контроля точно по Тарковскому – как сумасшедший с бритвою в руке. По указу царя на юг – в Азов, в Таганрог, где форсированными методами строился порт, на верфи Воронежа, на каторжное рытье так и не прорытого «Волгодона № 1» – гнали этап за этапом. Десятки тысяч. Сбежать хотелось всем. Удавалось многим. С Дона-то выдачи нет. Туда же рвались и тысячи рекрутов, вовсе не жаждущих выть под палками унтеров, а тем более идти на какую-то там войну, еще и на Северную.