Иосиф Бакштейн - Внутри картины. Статьи и диалоги о современном искусстве

М.Значит, выходит, что мысль в каком-то смысле продукт деятельности не мозга, а х…?

Б.Совершенно верно. И здесь совершенно незачем впадать во фрейдистские пошлости про сублимацию деятельности х… в акт мысли. Мысль и есть самоощущение х…, а гениальная мысль есть оргазм.

М.Верно! Тайна грибов велика! Недаром Кейдж – грибник. А женщины?

Б.Где грибы, там и гарнир. Где х…, там и любовь.

М.Напротив, грибы используются как гарнир в некоторых блюдах!

Б.И это верно. Любовь самодостаточна, самоценна, но можно еще и е…я.

М.А можно е…я в суспензории?

Б.Насколько я помню его конструкцию – можно, и даже лучше, удобней и эффективнее, чем без суспензория.

М.В таком случае – вперед, к разрушенному горизонту?

Б.Как это понимать – разрушенный горизонт? Ведь горизонт как рама, как граница существует всегда, он условие всего остального, что «в горизонте». Горизонт – это чистая мысль.

М.Горизонт – это наши собственные глаза. А разрушенный горизонт – это смерть, небытие и переход из Хинаяны в номадную грибницу.

Б.То есть в исходно кочевое состояние. Мысль есть движение базовой субстанции, ее копошение в себе. Недаром почесывание в затылке изображает напряженное раздумье.

М.Она неправа. Нужно ездить в последнем вагоне 11.

Б.Как ни странно, но вопрос о том, в каком вагоне ехать, – гораздо важнее для меня, чем вопрос о бытии Божием. А ведь я всю жизнь философствовал. Видно, философствовал с негодными средствами.

М.Это – временный вывод. На станции «Черничная» сейчас не было ни одного человека, а потом будет много черничников. Тебе просто симпатична эта женщина.

Б.Черт меня дернул предложить ей положить сумку на полку. Теперь не отвяжется.

М.А ты обратил внимание, что их шестерых в Загорске в ризницу пустили?

Б.Все какая-то чертовщина. Я всегда ощущал себя чертом по отношению к людям, другим людям, живущим «нормально». Ощущал себя соблазнителем без обещания грядущего удовольствия.

М.Бог – ум молчащий. Он не вмешивается в числа и в то, кто кем себя ощущает. Это не чертовщина, а еще не исследованная область глубинной психологии грибницы, в частности, – власти знака над коммуникацией (а не онтологией) вещей в себе. А в чем, собственно, грядущее удовольствие? Самое опасное – это синдром достижения.

Б.Удовольствия, как и счастья, в жизни нет, нет для нас. Вот эта тетка напротив. Она живая, а мы – мертвые, она живет, а мы размышляем, твою мать!

М.Нет! У нее временами бывает хуже, чем у нас. Серьезные расстройства!

Б.Да, ей хуже. Нам-то где-то все по х…

М.Верно. А мысль – это лишь вид коллекционирования артикулированных психических состояний.

Б.Точнее, мысль – наше неотъемлемое достояние (как и прошлое).

М.Попроси у нее попить – не даст!

Б.Ничего не даст. А может, если очень попросить, то даст. Но что потом с ней делать?

М.Рассказать о суспензории.

Б.Кстати, о суспензории. Когда-то, когда я еще обращал внимание на проявления прекрасной жизни, я понял, в чем наиболее явно видно присутствие Бога в человеке, и это присутствие не мыслительного происхождения, потому что все мыслимое – понятно, так или иначе. А вот прекрасное лицо внушает поистине священный трепет. Не правда ли?

М.Любой трепет подозрителен – трепетники, треп, трясуны. 132 км – 2132 год – год следующего конца света. Недаром она садится во второй (2) + 132 км.

Б.Да, вот я думаю все про эту тетку и всех «них». Как-то невольно приходит в голову сладкая мысль, что мы лучше их… а ведь это не так. Так было бы несправедливо, что ли. Наши экстравагантные особенности, наши приколы вовсе не есть наше преимущество?

М.Мы все одинаковы. А вот отгадай, почему именно 2132 год?

Б.Потому, что сумма цифр равна восьми, а это то же самое, что ∞.

М.А, например, 2006 год и т.п.?

Б.И это тоже возможно. А вот ты смог бы с этой теткой пойти в кусты?

М.Если бы это случилось в 1115 году!

Б.Да в каком хочешь году. ЭТИМ заниматься, то есть сеять грибницу, можно и должно всегда, и ты обязан идти с этой теткой в кусты. А я детей покараулю.

М.Нет. Я рассматриваю (!) е…ю как временное освобождение от избыточного (навязчивого) состояния любви между полами. В противном случае заниматься е…й нецелесообразно – работа, так сказать, вхолостую, трата.

Б.Это никогда не вхолостую. Это все-таки сакральный, а по-русски говоря – священный акт, и к нему надо относиться серьезно.

М.Ты думаешь, она просто так встала к нам жопой? Это после того, как ты написал про нее нехорошее.

Б.А я вот думаю. Неужели она и на том свете будет копать картошку, а мы беседовать (символически, конечно)?

М.Она будет переходить по мирам, пока не обеспечит себя целиком и полностью ТСО. А потом – нирвана. А мы будем временами, а не пространствами. Она будет проходить сквозь нас.

Б.Я тоже любил. И она жива еще. Все так же катясь в ту начальную рань. Стоят Времена, исчезая за краешком Мгновенья. Все так же тонка эта грань.

М.И все же лучше продолжать временами копать картошку и жить с неизвестностью впереди, чем вечно петь Осанну или лизать сковородку, что нам предлагают наши мысли.

Б.Вот и я боюсь того же. Ведь боишься не временного (скажем, смерти как символа или реальности «бренного»), а вечного, боишься вечных вещей, их серьезности (серьезности Суда).

М.Мы можем мыслить себя и на том свете только в модальности «неизвестного впереди», как и здесь. То есть как продолжение. Поэтому и там «вечного» нет. А суд – это самолет. Пролетел – и все.

Б.Это отношение к Суду с позиции Колобка, который уйдет и от Судии. Или Судия – это лиса?

М.Для Колобка – самосуд!

Б.Самосуд для Одина, который сам – себя – для себя…

М.Один – не один, ибо он и его дела. А что, собственно, тебе нравится в ней? Мощные бедра?

Б.И это тоже. Но главное – ощущение полноты бытия. Погруженность в живое, пусть и животное.

М.Вот и скажи ей об этом. А лучше напиши записку: «Я вас люблю». Она уже привыкла, что ты сидишь и пишешь. Поэтому она не очень удивится! Это будет отличная акция!

Б.Мне слабo. Я трушу. Я понимаю свою ничтожность перед ней. Она – реальность, а я фантом.

М.Мы – в аду (последний день). Весь наш маршрут – это три дня ада. После распятия и до воскресения.

Б.Я вспоминаю героя «Волшебной горы», кажется, его звали Мингер Пеперкорн, богатый голландец. Вся жизненная, хотя и косноязычно излагаемая философия которого была следствием того, что у него не стояло на Клаву Шоша.