Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

«Мой класс», несомненно, очень тесно связан с образовательной политикой того времени. В официальном отзыве на книгу, составленном аспиранткой кафедры психологии МОПИ Э.Ш. Натанзон, индивидуальный подход назван первым в списке «актуальных достоинств» книги 162. Интересно, что чуть раньше, в конце 1948 года, в том же «Детгизе» вышла другая книга, во многом созвучная «Моему классу». Она называлась «Записки вожатой» и была написана старшей вожатой одной из московских школ Зоей Баландиной при литературной обработке писательницы Софьи Черняк. Рецензируя эту книгу в журнале «Вожатый», А. Левшин в качестве главного ее достоинства указывает на тот же самый аспект учительской (вожатской) работы: «Хорошо показано в книге, какую важную роль в работе вожатого играет умение наблюдать детей и понимать их психологию. <���…> Вдумчивое изучение особенностей каждого ребенка позволило старшей вожатой найти “ключик” ко многим из них, правильно использовать их склонности и энергию» 163.

Есть и другие, чуть менее очевидные точки пересечения с министерскими инициативами. Повесть охватывает два года работы Марины Николаевны в школе: в первый она является основным преподавателем и классным руководителем 4-го класса, то есть работает в рамках начальной школы, а на следующий год становится учителем русского языка и литературы и классным руководителем того же класса, перешедшего в структуру средней школы. Многие читатели выражали изумление таким странным перемещением героини и тем, что целый год она вынуждена была работать не по специальности 164. Однако уже эта деталь сюжета указывала на тесную связь книги с государственной образовательной политикой: во всех докладах и справках, посвященных борьбе с второгодничеством, говорилось о том, что наибольший процент неуспевающих учеников и второгодников приходится именно на последний год начальной (4-й класс) и первый год средней (5-й класс) школы; из этого следовал вывод о том, что учителям, работающим с младшеклассниками, нужно обязательно соотносить собственную программу и систему требований с тем, чему будут потом учить этих детей их коллеги в средней школе. У Вигдоровой безболезненный переход от одной ступени обучения к другой обеспечивается сохранением основного учителя и заведомым единством требований.

Но в книге были моменты, которые резко выделяли ее из потока педагогических опусов и «школьных повестей» той эпохи. Выше я уже говорила о гуманистическом пафосе, о внимании к таким категориям человеческих отношений, как такт, деликатность и чуткость, которые намеренно противопоставлены клишированным воспитательным требованиям и догмам. Другой диссонанс по отношению к господствующим настроениям эпохи формировался в повести в разговорах о социальной неустроенности, травматическом военном прошлом и семейных неурядицах настоящего. Незнакомая с Вигдоровой лично ленинградская детская писательница Екатерина Алексеевна Боронина (1907 – 1955) сочла необходимым в личном письме выразить свое восхищение художественными и человеческими открытиями «Моего класса». В частности, она обратила внимание на то, что в повести была приоткрыта завеса молчания над некоторыми очень важными вопросами: «Голос, который все время слышишь в повести, – голос истый, искренний, не боящийся сказать то, о чем многие ханжески молчат или делают вид, что “такого не существует”».

Вигдорова говорит вслух о глухой и сильной внутренней боли детей, потерявших во время войны отцов 165, о тех, кто лично пережил ужасы оккупации 166, о том, что многие школьники после уроков фактически исполняют функции нянь и домработниц 167, о том, как во многих семьях не хватает средств для покупки самой необходимой одежды… Конечно, ей удается сказать далеко не обо всем и далеко не так подробно, как хочется и как видится (вспомним письмо друга, сравнивающего рукописный и опубликованный варианты текста). А то, что проговаривается, пусть и скороговоркой, приходится прикрывать авторитетом пожилой опытной учительницы (история про мальчика на оккупированной территории, замечание о домашних хлопотах детей) или вкладывать в уста самого рассудительного и зрелого персонажа (про отца, убитого под Смоленском, рассказывает во всех отношениях положительный пионервожатый-комсомолец). Однако однажды, в истории «разгадки» самого запущенного и безнадежного классного двоечника Коли Савенкова, Вигдорова все-таки договаривает свою мысль до конца – именно травмы от потерь близких чаще всего и становятся источниками психологических и социальных проблем, которые мешают детям хорошо учиться:

« – Коля в отце души не чаял. Как пришла к нам похоронная, он на себя стал непохож – почернел, с лица спал. А раньше веселый был… Мы с ним про отца не говорим. А ей [младшей сестре] он рассказывает, какой папка был, да как ходил, да что говорил. Лида-то его совсем не помнит…

Женщина говорила негромким, ровным голосом. Слезы катились по ее щекам, она не утирала их, а может, и не замечала. Я поспешно отвела глаза. Она прибавила:

– Мы ведь отца ждали, совсем приготовились встречать… Убили-то его в день Победы, а похоронная пришла уже после войны…» 168

По мнению Юлиане Фюрст, «ненарушимое молчание, которое сохранялось в СССР по отношению к теме интеллектуального и психологического истощения детей, особенно в послевоенные годы, нужно было не только для того, чтобы заглушить критические голоса, – оно было установлено для того, чтобы стать действующим механизмом в процессе восстановления страны; <���…> тема травмы была проигнорирована и замещена квазинаучными утверждениями о воспитательной природе войны и лишений» 169. В этой перспективе повесть Вигдоровой выглядела как тихий, но все же вполне четкий критический голос, говоривший о невозможности приносить детские страдания на алтарь Восстановления Страны.

Здесь можно было бы закончить рассказ о «Моем классе», подытожив его словами о том, как писательнице и журналистке Фриде Вигдоровой удалось поймать «исторический момент» и, успев проскользнуть в чуть распахнувшуюся цензурную щелку, изложить в своей книге принципы гуманистической педагогики, во многом предвосхитившие открытия «оттепели». Наверное, эта глава имела все шансы именно так и закончиться, если не одно примечательное обстоятельство – первые фрагменты книги «Мой класс» были задуманы и опубликованы задолго до эпохального «совещания о второгодниках» – в конце 1946 года.

В очередном номере «Комсомольской правды» от 19 декабря 1946 года был напечатан обширный материал под рубрикой «В классе у молодого учителя». Автором статьи значилась Ф.А. Вигдорова, однако весь текст внешне представлял собой не журналистский репортаж, а монологическую реплику героини – «учительницы 593 московской школы Марины Николаевны Катилиной». Рассказ Марины Николаевны совсем незначительно отличается от окончательной редакции соответствующих фрагментов повести «Мой класс» (история об охлаждении к школе «соседки» Гали; описание первого урока 1 сентября и решение «загадки» Коли Савенкова); те же особенности имеет и вторая часть учительского монолога, опубликованная в следующем номере от 20 декабря (история братьев Воробейко и «загадка» Феди Лукарева, которого в этот момент еще зовут Андреем) 170. Общая идея двух этих фрагментов легко вычитывалась из их заглавий: первый назывался «Они казались мне безнадежными…», а второй – «В каждом ищи хорошее». Рассказ Марины Николаевны завершался итоговым комментарием автора материала, Ф. Вигдоровой, и предлагал эмблематическое изображение тех педагогических принципов, которые учительница открыла в процессе собственной работы с детьми: