Николай Мельников - Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

Моррис Бишоп – Бланш Кнопф, 16 августа 1947

<���…> Между прочим, я занят поиском профессора русской литературы. Мне нужен человек, который своим творческим отношением к литературе засосет студентов в аудитории. У нас и без того много составителей примечаний; уж коли литература состязается с наукой, она должна быть подана как способ жизнестроительства и проявления человеческой мудрости. Единственный, о ком я думаю, – Владимир Набоков. <���…>

Эдмунд Уилсон – Кэтрин Уайт, 12 ноября 1947

Дорогая Кэтрин: я прочитал рассказы Набокова и считаю, что оба они превосходны. Нельзя заменить ни слова. Из того, что ты говорила мне о «Знаках и символах», я ждал чего-то вроде самых омерзительных сочинений французских натуралистов; но в набоковском рассказе подробности – самого обыденного толка. Суть в том, что родители парня тоже разделяют идею «соответствий», и без этих деталей рассказ теряет смысл. Ума не приложу, как кто-то может не понять рассказ, подобно вашим редакторам, или возражать против отдельных подробностей; а тот факт, что по их поводу возникли сомнения, наводит на мысль о поистине тревожном состоянии редакторского ступора. Если редакция «Нью-Йоркера» будет утверждать, что рассказ написан как пародия, я рассержусь точно так же, как, по твоим словам, рассердился Набоков (удивляюсь, что он до сих пор никого не вызвал на дуэль); и каждый раз, получая корректуру моих статей, хоть я и обязан воспринимать смехотворные редакторские замечания всерьез, я, сам когда-то работавший редактором, не буду уверен, появились ли они в результате прочтения такого количества рукописей, что редакторы уже не способны были внимательно прочесть написанное.

Однако, кроме этого, встает вопрос о всей художественной прозе «Нью-Йоркера», про которую я слышал жалоб больше, чем о чем-то другом в журнале. Ужасно, что рассказ Набокова, такой тонкий и ясный, в глазах редакторов «Нью-Йоркера» превратился в заумный психиатрический опус. (Как могут они заявлять о том, что рассказ грешит литературщиной?) Он может показаться таким по сравнению с теми бессмысленными и пустоватыми анекдотами, которые выходят из-под механического пресса «Нью-Йоркера» и о которых читатель забывает две минуты спустя после прочтения. <���…>

Пишу обо всем этом так подробно для того, чтобы ты могла показать письмо всем, кто отвергает набоковский рассказ, и использовала его в своей антиредакторской кампании.

Только что прочел очерк «Мое английское образование»; по-моему, он идеально подходит «Нью-Йоркеру». Не могу вообразить, какие у тебя могут возникнуть сомнения на его счет. Он нигде не дает для них повода, это всего лишь воспоминания, ничем не отличающиеся от воспоминаний о детстве Менкена, которые печатались в «Нью-Йоркере» из номера в номер. Насколько я могу понять твои намеки, проблема здесь в манере письма; я сам не уверен, что означает слово «raiser» 39в четвертой строке на пятой странице, но во всем остальном я не вижу ничего, что может вызвать возражение. И если уж я завелся, хочу в связи с этим продолжить и выразить протест против того, как в «Нью-Йоркере» понимают стиль. Редакторы настолько боятся чего-то необычного, неожиданного, что скоро получат премию за банальность и отсутствие вкуса. <���…>

Эдмунд Уилсон

Из дневника Александра Гладкова, 18 февраля 1948

<���…> Читаю Сирина «Подвиг». Хорошо! Как художник Сирин сильнее всех зарубежников и должен быть поставлен прямо вслед за Буниным. «Защита Лужина» – книга с проблесками гениальности. <���…>

Проза Сирина действует на меня возбуждающе – хочется писать самому. Это третий роман С., который я читаю, а впереди еще пять (в журналах). <���…>

Эдмунд Уилсон – Элен Мучник, 11 мая 1948

<���…> Знаешь ли ты, что Владимир Набоков будет преподавать русский язык в Корнеле? Они [Владимир и Вера Набоковы] безмерно рады, так как это означает хорошую зарплату, к тому же это единственный университет, где ведется серьезная работа по изучению бабочек. <���…>

Эдмунд Уилсон – Кэтрин Уайт, 12 ноября 1948

<���…> Рад, что у Володи все хорошо. Он написал мне, что новое место работы устраивает его гораздо больше, чем Уэллсли. Между прочим, когда я показал ему первое из моих стихотворений-палиндромов, он тут же написал по-русски четверостишие, в котором каждая строка читается одинаково в обоих направлениях. Вся эта тенденция писать стихи задом наперед, наверное, один из симптомов конца цивилизации. <���…>

Роман Гринберг – Эдмунду Уилсону, 19 ноября 1948

<���…> Я слышал от Володи, что он очень счастлив в Итаке и этот переезд был для них мудрым решением. Ты, наверное, помнишь о своих страхах за его здоровье прошлой весной. Признаться, я не воспринимал все это всерьез, как он ни хотел нас в этом уверить, потому что знаю – он ипохондрик. Скорее всего, я поеду навестить его в конце этого месяца или чуть позже и потом расскажу тебе подробнее, какими я их нашел. <���…>

Роман Гринберг – Нине Берберовой, конец февраля 1950

<���…> [Набоков] заканчивает писанием автобиографию на английском: тепличная жизнь в роду Набоковых, куда ни русские дожди, ни ветры не проникали. Читали отрывки. Мастерство восхитительного рода. Выйдет осенью у Харперс’а <���…>

Фрэнсис Болдыреф – Чарльзу Олсону, 26 февраля 1950

<���…> Малыш, как тебе эта страница из «Под знаком незаконнорожденных» Владимира Набокова <���…>?!

«Имя его подобно Протею. В каждом углу он плодит двойников. Почерку его бессознательно подражают законники, которым выпала доля писать той же рукой. В сырое утро 27 ноября 1582-го года он – Шакспир, она – Уотли из Темпл-Графтон. Два дня спустя, он – Шагспир, она же – Хатуэй из Стратфорда-на-Авоне. Так кто же он? Вильям Икс, прехитро составленный из двух левых рук и личины. Кто еще? Человек, сказавший (не первым), что слава Господня в том, чтобы скрыть, а человечья – сыскать. Впрочем, то, что уорикширский парень писал пьесы, более чем удовлетворительно доказывается мощью сморщенных яблок и бледного первоцвета.

Здесь две темы: шекспировская, исполняемая в настоящем времени Эмбером, чинно принимающим гостя в своей спальне; и совершенно иная – сложная смесь прошлого, настоящего и будущего – тема, которой ужасное отсутствие Ольги причиняет страшные затруднения. Это была, это есть их первая встреча со времени ее смерти. Круг не заговорит о ней, даже не спросит о прахе; и Эмбер, который тоже стесняется смерти, не знает, что сказать. Имей он возможность свободно передвигаться, он мог бы молча обнять своего толстого друга (жалкое поражение для философа и поэта, привыкших верить, что слово превыше дела), но как это сделать, когда один из двух лежит в постели?» 40