Николай Мельников - Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

Владимир Марков – Глебу Струве, 27 февраля 1979

<���…> Я тоже отрицательно отношусь к набоковскому переводу Е.О. [«Евгения Онегина»], просто считаю это неудачей. М.б., третья великая русская неудача – после ивановского «Явления Христа народу» и «Хованщины» Мусоргского (хотя я лично последнюю люблю и даже предпочитаю «Борису…»). <���…>

Из дневника прот. Александра Шмемана, 10 мая 1979

<���…> Набокова читаю, словно у меня какие-то личные счеты с ним. Может быть, в том смысле, что я всегда читал его с наслаждением как бы физиологического свойства. Бесконечно «вкусно». Но чтение это почти как соучастие в каком-то нехорошем деле, и отсюда потребность «катарсиса», выяснения, что же тут «нехорошо». По отношению к другим писателям у меня никогда этого чувства не было (русским). Набоков всегда упирается в пустоту. «Отчаяние»: это отчаяние творца, убедившегося, что все его творчество было заранее, неизбежно, очевидно для всех – кроме него – провалом (но сколько усилий, сколько деталей, чтобы убить этого Феликса, совершить «совершенное преступление»!). Почему уходит в Россию Мартын? Только для того, чтобы что-то доказать себе, навязать себе подвиг, абсолютно бессмысленный и ненужный. <���…>

…16 мая 1979

<���…> Переписка Набокова с Эдмундом Вильсоном (изданная С. Карлинским). В сущности – неинтересная, поверхностная. Одержимость «литературой», но как-то «безотносительно». Mutatis mutandis 67к Набокову приложимо брюсовское: «…всё в жизни есть средство для ярко-певучих стихов…», для «сочетания слов».

Лидия Червинская – Александру Богословскому, 3 марта 1980

<���…> «Другой интересный вопрос»: Сирин. Его не любила – отчасти, конечно, с легкой руки Адамовича. Но вообще он казался нам всем искусственным, автоматом, – все, включая последние его романы. Все – кроме самых первых, берлинских рассказов. Он мне и теперь не нравится. По-моему, он взял худшее на Западе. К тому же он сноб и пишет так, как играют в шахматы (сравнение не случайное!). У него не ум – а мозг. И подделывать он все умеет ловко. Все это пустота. <���…>

Из дневника прот. Александра Шмемана, 20 ноября 1980

<���…> Купил вчера Набокова «Lectures on Literature» (Austen, Flaubert, Kafka, Joyce, Proust). Пока что пробежал две-три страницы посередине книги. Все тот же блеск и какая-то странная навязчивая защита литературы от самого понятия «содержания». Это как бы кулинарный подход к литературе. От хорошего завтрака в первоклассном отеле ничего не требуется кроме того, чтобы был он вкусным . Отсюда великое французское искусство соусов и всяческих «заправок». Но ресторанное искусство, действительно, и не требует «оправдания», отнесения себя к чему-то «высшему» (разве что с аскетической точки зрения, с которой требует оно не оправдания, а осуждения). А литература, слова и ими воплощаемое видение мира? Мне ясно теперь, что моя вечная любовь к Набокову, вернее – к чтению Набокова, – того же порядка, что любовь к хорошему ужину. Но если так, то не применима ли и здесь «аскетика»? То, что так сильно мучило Толстого, – не мучит Набокова. Или, может быть, сама его ненависть к истолкованиям и оценкам литературы по отношению не к «кухне» и «ресторану», а вот к тому, ненавистному ему «свыше» – и объясняется таким «подавленным» мучением? Не знаю, нужно будет вернуться ко всему этому по прочтении книги. <���…>

…15 сентября 1981

<���…> Недели две тому назад в воскресной «Нью-Йорк Таймс» лекция Набокова о Достоевском, рекордная, с моей точки зрения, по своему злому легкомыслию. Боюсь, что от Набокова мало что останется, что все в нем исчерпывается его «блеском». <���…>

Из дневника Джойс Кэрол Оутс, 23 октября 1981

<���…> Я немного разочаровалась в «Лолите», которую на протяжении многих лет – начиная с 1960 года – читала, перечитывала и которую, вероятно, буду перечитывать. Скука самоотносимого искусства и, в конечном счете, отсутствие воздуха, близорукость, завышенная самооценка, в сущности – любопытный пример упадка воображения. Но многие фразы – должна сказать, подавляющее большинство – написаны блестяще <���…>.

Из дневника прот. Александра Шмемана, 7 ноября 1981

<���…> В английских лекциях Набокова о русской литературе – неожиданная для меня глава о Чехове, о глубине, о человечности его. Неожиданная потому, что я начал эту книгу «кровожадно» – и вдруг…

Кингсли Эмис – Филипу Ларкину,

22 марта 1982

<���…> Осилил уйму книг за последнее время. Точнее – не осилил. «Отчаяние» Набокова. Этот парень самый настоящий шибболет, не так ли? Что ты думаешь о Набокове? Ну – трам-тара-рам! По нему можно судить, что не так с доброй половиной американских писак – у остальной половины плохо другое, – и к тому же он задурил башку многим местным дурням, включая и моего малыша Мартина. Не знаю, как ты, но я способен стерпеть всё, даже поток сознания, но только не повествователя, которому нельзя верить. <���…>

Кингсли Эмис

Иосиф Бродский – Наталье Артеменко-Толстой, 8 августа 1983

Уважаемая Наталья Ивановна, простите, что отвечаю на письмо Ваше с таким опозданием, но я получил его только вчера. Упреки, в нем содержащиеся, меня несколько задели, и я хотел бы попытаться оправдаться, хотя вполне возможно, что Вы уже и позабыли, о чем шла речь. Начну с Набокова и с этой истории с переводом его стихотворения. Я действительно столь же низкого мнения о нем как о поэте, сколь высокого – как о прозаике. Более того, я убежден – и говорю это в том же самом интервью, – что существует прямая зависимость между крахом его как поэта и успехом как новеллиста. В конечном счете, главная его тема: раздвоенности, зеркальности бытия, отражения одной жизни в другой, эха и т.д. – есть не что иное, как разогнанный до гигантских масштабов принцип рифмы. Переводить же его я взялся исключительно из-за бредовости задачи как таковой. Кроме того, зная практику перевода стихотворных текстов с русского на английский, я полагал, что, по крайней мере, в главном – т.е. в смысле формы – не погрешу против оригинала. Что же касается моего предпочтения переводить поэтов второсортных и сопутствующей этому дополнительной степени безответственности, то безответственность эта объясняется именно второсортностью содержания оригинала: превратить плоскую мысль в глубокую менее зазорно, чем упростить или опошлить мысль высокую. <���…>

Иосиф Бродский