Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

В столовой нам давали на первое американский гороховый суп – дрей пак (мы его звали – дрек-пак), а на второе – американский батат, который был как мороженая картошка.

И так – каждый день.

Невкусно и мало.

Стало очень голодно.

И так – каждый день. Невкусно и мало.

Стало очень голодно. Мама ходила к рыбакам, брала у них бесплатно какую-то мелкую, прозрачную как стекло рыбешку, которую они выбрасывали, делала из нее котлеты и жарила на касторовом масле, которым папа смазывал сапоги. И как еще вкусно было!

Однажды я пошел за обедом и страшно обрадовался: после многих голодных дней дрей-пака и батата мне в один котелок налили мясных щей из свежей капусты, а в другой – положили котлеты с макаронами. Домой я не шел, а летел. Мама сразу налила мне и себе по тарелке изумительно пахнущих щей (сестра была в школе) и тут обнаружила в тарелке какой-то длинноватый хвост, вроде от бурака. Она решила, что это хвостик от крысы. Позвали на консультацию тетю Маргусю. Та посмотрела и говорит: «Вы тут разбирайтесь, а я пока пойду пообедаю!» – и ушла к себе в комнату, такая была голодная. Тогда мама послала меня в санчасть. Пришел сам начальник санчасти полковник Качехидзе с вестовым, всунул прямо в тарелку свои волосатые пальцы, схватил ими злополучный хвостик, вытащил, сломал его и заявил с акцентом: «Канечна, крыса! Вестовой! Опечатать кухню!» (Потом в котле нашли остальную крысиную часть.) Мама щи вылила, даже Майе не оставила, и спросила, буду ли я есть котлеты. Я отказался. Мама тоже. Она оставила их для Майи – целых три штуки! – и взяла с меня слово, что я Майе ничего не расскажу. Я пообещал, и не успела мама меня остановить, как я помчался поделиться «радостной» новостью с тетей Маргусей. Она как раз доедала второе. «Тетя Маргуся! Крыса!» – торжественно выпалил я и тут же единственный раз в жизни увидел, как струя изо рта человека ударила метра на полтора вперед.

Мама стала работать машинисткой в штабе артиллерии. И подала заявление, чтобы нас перевели на солдатскую столовую. Вот тут все было прекрасно: очень просто, очень вкусно, очень много. И мы уже до конца брали еду в солдатской столовой.

Одно весьма острое воспоминание у меня связано с тем временем, когда корпусную артиллерию вывели в летние лагеря в Гудауты. Мама взяла меня с собой и там не отпускала практически ни на шаг. Это сейчас я понимаю, почему она так делала. Просто она понравилась генералу Горбунову, командующему артиллерией, и он стал за мамой ухаживать. Он был интеллигентный человек, лишнего себе не позволял, но мама для страховки держала меня при себе. Иногда вечером мы ходили гулять: мама, Горбунов и я. А однажды даже в солдатское кино под открытым воздухом поехали на «виллисе», но опоздали, и кино начали крутить для нас сначала. Жили мы с мамой за занавеской при штабе на втором этаже. Я был очень горд, что генерал дал мне поручение: присвоить каждой службе название какой-либо реки. Для позывного телефонной связи. И для позывного штаба я выбрал «Сож», название реки в Гомеле.

Здесь я тоже ходил в столовую за обедом. Правда, это была не столовая, а полевая кухня. Идти надо было по дорожке между двумя рядами палаток, в которых располагался артиллерийский склад. Возле палаток много часовых. И вот один из них, скуки ради, видно, решил надо мной поиздеваться.

Эдуард с мамой, папой и сестрой

Я иду по дорожке, он меня останавливает и говорит, что здесь ходить нельзя. На вопрос: «А где можно?» – отвечает: «За палатками». Схожу с дорожки за палатки, а там другой часовой вполне резонно заявляет: «Мальчик, тут ходить нельзя, для этого есть дорожка». Вернулся на дорожку, а первый опять не пускает. Я спрашиваю, как же мне к кухне подойти, а он смеется и не пускает. «Сейчас папе все расскажу», – сказал я, надеясь, что это подействует. Он же не знает, чей я сын. А он мне: «Иди, иди, поищи своего папу!» От обиды и бессилия я расплакался и поплелся назад, в штаб, к маме. А там генерал Горбунов разговаривал с офицерами. Увидев меня, еще всхлипывающего, спросил, в чем дело. Я рассказал. Он встал, взял меня за руку и сказал: «Пошли». И вот мы идем по дорожке, часовые вытягиваются в струнку, а у меня от радостного предвкушения справедливого возмездия сердце готово было выпрыгнуть. Часовому, когда увидел меня за руку с генералом, чуть плохо не стало. «Этот?» – спросил генерал. Я даже ответить не мог: сердце, кажется, в горле стучало, только кивнул утвердительно. А он повернулся к солдату и бросил коротко: «Трое суток гауптвахты». Так я был отомщен, и справедливость восторжествовала.

Я любил быть среди солдат. Соскучившиеся по дому, они, как правило, очень хорошо относились к нам, мальчишкам. И однажды я увидел Горбунова другим, жестким, даже жестоким. Солдат сидел на траве и чистил автомат. Он вынул из ППШ диск с патронами, затвор и приступил к чистке, держа автомат за конец ствола пальцами, а шомпол хотел вставить со стороны затвора. Один Бог знает, как в стволе оказался патрон, по капсюлю которого ударил шомпол. Автомат подпрыгнул, раздался выстрел, пулей солдату оторвало последнюю фалангу одного из пальцев. Как он перепугался! Всем было видно, что это дикая, нелепая случайность. Но генерал Горбунов, оказавшийся поблизости, бросил короткие два слова: «Под трибунал!»

По возвращении из лагерей Славик Кузьмин, я, Майя и Эля пошли в обезьяний питомник. Я и до этого бывал в зоопарке и видел обезьян, но таких всяких и столько!.. Одни жили в вольерах, другие – свободно. Одни были маленькие, такие, что в карман можно спрятать, другие – гамадрилы – огромные и страшные. Но все – очень интересные. Мы ходили по питомнику много часов подряд. А потом по дороге Майя показала мне шоколадное дерево. Под ним даже сторож стоял. Но он разрешил нам попробовать толстенькую коричневую колбаску-стручок, по вкусу на самом деле напоминающую шоколад.

А еще я хорошо помню, как немецкая подводная лодка среди бела дня выпустила две торпеды по Сухумскому порту.

Папу после госпиталя комиссовали, и он поехал в Москву за назначением. Ему предлагали работу в Тбилиси, Москве – он отказался. Только Гомель. Его уговаривали, что в Гомеле плохо, что он весь разбит, но папа настоял на своем, и в ноябре 1944-го мы приехали в Гомель.

Чернила делали сами из так называемых химических карандашей и носили их в чернильницах-«непроливайках». Ручкой у меня, да и у многих была металлическая небольшая трубка, в торцы которой вставлялись наконечники: один с пером, а другой с карандашом. Однажды папа принес несколько листов белой бумаги и сделал мне тетрадь, так на нее вся школа бегала смотреть.