Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Гомель встретил нас руинами. В городе только чудом сохранился большущий шестиэтажный дом-коммуна, который немцы заминировали, но не успели взорвать. Все остальное – сплошь коробки и развалины. Дом, в котором мы жили до войны, был разрушен. И мы поселились в маленьком частном домике, хозяева которого были еще в эвакуации, в Залинейном районе, по улице Некрасова. Залинейным этот район назывался потому, что от центра города он отделялся железнодорожной линией, а сообщался с ним через так называемый Мохов переезд. Только частные домики на окраине и остались целы. Гомель еще изредка бомбили. Я поступил в школу, сразу в третий класс. Школа тоже располагалась в нескольких частных домах. У нас в классе было шестьдесят два ученика. Сидели за партами по три-четыре человека. К тому же класс был проходной. Учительница у нас была чудесная, старенькая немка Марина Оттовна. Она всех нас любила, и мы платили ей тем же. А на большом перерыве нам давали по куску шербета – каким вкусным он нам тогда казался – и чай. Писали мы в тетрадях, сделанных из газет, поперек газетных строк – бумаги, настоящих тетрадей не было. Чернила делали сами из так называемых химических карандашей и носили их в чернильницах-«непроливайках». Ручкой у меня, да и у многих была металлическая небольшая трубка, в торцы которой вставлялись наконечники: один с пером, а другой с карандашом. Писать пером № 86 я не мог, писал «уточкой» – пером с кончиком, почерк был ужасный, и Марина Оттовна ласково называла меня «курица ты моя золотая». «Курица» – потому что я писал как курица лапой, а «золотая» – потому что учился на одни пятерки. Однажды папа принес несколько листов белой бумаги и сделал мне тетрадь, так на нее вся школа бегала смотреть.

В городе по улице Жарковского и по улице Пушкина было два лагеря, где за колючей проволокой содержались немецкие военнопленные. Они восстанавливали город, а по вечерам играли на разных музыкальных инструментах у себя в лагере. Снаружи собирались женщины, слушали музыку, плакали и протягивали какую-нибудь еду. Однажды я шел из школы домой, в портфеле у меня лежал несъеденный бутерброд, который мама дала мне с собой. И увидел немца, сидящего на крыльце разбитого дома, который он восстанавливал. Он устал, присел отдохнуть. Я не обратил внимания на то, что он расконвоирован (а так ходили только немцы-антифашисты). «Ну, немец-перец-колбаса, я тебе сейчас задам», – решил я. Достал бутерброд, втиснул между обоими кусками хлеба несколько камушков, завернул его опять, подошел к нему и отдал. Как он меня благодарил! А я побежал, спрятался за угол и наблюдал за ним. Он развернул бутерброд, жадно-жадно стал его есть, видно был очень голоден. И вдруг на зубы ему попал камень. Он все понял, опустил руку с хлебом и долго смотрел куда-то в пространство. А мне стало так стыдно, так нехорошо на душе, что я, уже достаточно большой мальчик, заплакал горькими слезами.

В городе было много бандитов. Каждую ночь кого-то грабили, убивали. Однажды человека убили прямо возле нашего дома. Военные и работники милиции выследили как-то целую банду. Та спряталась в своей резиденции – в подвале развалин рядом с Моховым переездом. Их окружили, по радио предложили сдаться. Они отстреливались. Тогда привезли гранатометчиков. Среди убитых бандитов было два милиционера.

У папы было оружие: большой бельгийский парабеллум. Он был такой тяжелый, что папа его не носил, а прятал дома, сверху на буфете. И вот однажды папа пришел с совещания по борьбе с бандитизмом. В этот же вечер он должен был ехать в Минск. Только сел обедать – стрельба. Папа свой парабеллум в карман – и на улицу. Оказывается, лейтенант и двое старшин, вдребезги пьяные, стали ломиться в дом к нашим соседям – к вдове с двумя девочками. Они повисли на заборе, кричали: «Отец, открой!» – а потом стали палить по дому из трех пистолетов сразу. Тут и подоспели папа и еще сосед подполковник, тоже с пистолетом. Надо сказать, что у нас на улице было две достопримечательности: контора Сельхозтехники (немного сбоку от нас) и Маруся-самогонщица (напротив нас). Папа уговорил всех троих пойти к Марусе выпить. За столом, за самогонкой, ему удалось вытащить магазин с оставшимися патронами у лейтенанта. Глядя на папу, тихонько сделал то же подполковник с одним из старшин (все пистолеты лежали на столе перед их хозяевами). А третий даже дотронуться не дал. Папа сказал, что сейчас принесет еще самогонки, побежал в Сельхозтехнику, позвонил в комендатуру – и скорей на вокзал (опаздывал на поезд). Он только успел нам в двух словах рассказать, в чем дело.

В городе было много бандитов. Каждую ночь кого-то грабили, убивали. Однажды человека убили прямо возле нашего дома. Военные и работники милиции выследили как-то целую банду.

Через какое-то время влетает к нам в дом без стука старшина с пистолетом в руках, морда красная, и спрашивает: «Прокурор тут живет?» «Тут, – ответила мама, думая, что нам пришел конец, – но его нет». (Хотя папа был судьей, а не прокурором.) «Откуда он звонил, скорее!» – тогда мы поняли, что это старшина из комендантского взвода. Оказывается, пятеро из комендатуры не смогли взять этих троих и пришлось вызывать подмогу. Ох и ввалили солдаты этим пьянюгам, когда взяли их, по первое число.

Как-то по радио сказали, что скоро будет передано важное сообщение. Повторяли это много-много раз. Но я, набегавшийся за день, смертельно уставший, не дождался его. Прилег и уснул.

Проснулся от криков и стрельбы. Мама и Майя в ночных рубашках отплясывали какой-то дикий немыслимый танец посреди комнаты. По радио звучал торжественный голос Левитана, а папа во дворе палил во всю из своего парабеллума в небо.

Так для меня закончилась война.

Такая долгая, страшная, голодная, но богатая для меня всякими интересными событиями война, в память о которой обо всем увиденном глазами ребенка я и попытался рассказать.

Получилось или нет – судить не мне.

– Почему вы не пишете мемуаров? (Или – «Почему ты не пишешь?»)

Я отвечал обычно… По роду своих занятий я слишком много времени провел, погружась в исторические источники – и в мемуары в том числе. Меня пугает условность мемуарного жанра, его ангажированность – не только личностью автора, но и изменчивостью самой этой личности. Всякий мемуарист, вольно или невольно, пытается соединить в своем рассказе две эпохи: ту, отдаленную, о которой он вспоминает, и ту, в которой существует сейчас. А это разные времена и разные люди.

Потому я не сразу решился написать эти несколько страниц о войне. Да и какой из меня свидетель? Мне было только десять лет, когда она началась, и почти четырнадцать – когда закончилась. А с другой стороны… Она была и осталась самым главным переживанием моей жизни. Которое всегда лежит отдельно от всех. Даже от счастья.