Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Если б я в самом деле рискнул обратиться к мемуарам, я начал бы, верно, с трех вспышек памяти, которые остались совсем на грани ночного беспамятства детства…

Вот одна из них… (Дату, конечно, после проставит история.) 1 декабря 1934 года. Утро выходного дня. Я в комнате с отцом. Входит мама: «Сергей на кухне сказал, что в Смольном убили Кирова!..» (Сергей – был сосед по коммунальной квартире. Его, наверное, убили на войне. Потому что после войны в его комнате оказались совсем другие люди.) Отец начинает поспешно одеваться. Наверное, еще одевают меня – декабрь. Потом папа берет меня на руки, и мы выходим. На улице он сажает меня на плечи. Мы идем по улице. Куда? – я не знаю, не уверен, что отец в ту минуту знал. Просто шел весь город… К Смольному. Потом мне расскажут, что отец еще курсантом командирских курсов слушал Кирова, и даже стоял в карауле во время одного его выступления. В городе Кирова любили и звали Мироныч.

Борис, 1935 год

Мы жили в коммуналке, в сравнительно большой комнате (с окном, выходящим в угол двора, фактически в стену), совместно с целой кучей маминых родственников. Любовь мамы к своим родственникам и повседневная связь с ними в свое время сыграет тяжкую роль в моей судьбе. Но пока мне три года, и я живу в собственном пространстве, какое предоставлено судьбой. И здесь ничто не стесняет меня. Среди обитателей нашей комнаты – некто высокий с окладистой бородой. Муж старшей тетки – Ф. Так все его зовут в его отсутствие, даже имени не знаю. Я зову его «Аба» – от слова «борода». Кажется, я таскал его за эту бороду.

А муж моей тетки Ф., «Аба», почти в тот момент исчез – даже из памяти своей жены. Только не из моей – уж не знаю почему. Он был старый большевик и один из близких сотрудников Кирова. Его расстреляли почти сразу. Тетка да и вся наша семья не пострадали только от того, что он был тетке муж гражданский. Репрессии коснулись его официальных родственников. В частности, лежачей больной – его официальной жены. Наверное, он очень мою тетю Марию любил, если наше убогое жилье с множеством людей в комнате, да еще с маленьким ребенком – предпочел своей роскошной обкомовской квартире. Да и тетка была очень красивая женщина. Хотя – очень советский человек. Где-то после войны, в опасные поздние сороковые, она не постеснялась сказать при мне: «Партия разобралась в нем раньше, чем я…» (Ну, может, хотела успокоить своего нового мужа. Все ведь знали, что она того, другого, любила.) А в конце пятидесятых, когда все плакали после доклада Хрущева – плакала и она. И вспоминала, как он перед арестом прибежал к ней: «Меня исключили из партии, я – враг народа. Если я – враг народа, то кто же – друг народа?..»

Даже четверть века спустя, в пору хрущевской оттепели, я вряд ли мог понять, что в тот день, 1 декабря 1934-го, началась особая история моего города. Кроме общей истории страны. Это была как бы добавочная пайка к общим страданиям. Не только 37-й, но еще 34-й: убийство Кирова. Не только война, но еще блокада – почти 900 дней. «Постановление о журналах „Звезда“ и „Ленинград“». «Ленинградское дело» – 1949-й.

И теперь, из других времен глядя на толпу людей, стекающуюся с разных улиц к Смольному 1 декабря 1934-го, я словно заглядываю не только в их лица, но в их дальнейшую судьбу, какая еще неизвестна им.

Это было чуть не главное слово эпохи: «вредитель».

Все равно, что «враг народа». Помню, как воронки въезжали ночью и отца за занавеской у окна в какой-то тоскливой позе.

Как ни странно, я помню и 37-й – к сожалению, даже слишком ярко. Я был сыном инженера-строителя. И уже лет с четырех знал, что мать опасается ареста отца. Он был строитель-проектировщик. И вечно мотался в командировки, в том числе на какие-то аварии. Что-то построили не так по его проекту, что-то падает… И это спокойно могли счесть «вредительством». Это было чуть не главное слово эпохи: «вредитель». Все равно, что «враг народа». Помню, как воронки въезжали ночью и отца за занавеской у окна в какой-то тоскливой позе. (Я об этом рассказал потом в одноактной пьесе «Мальчик у телефона».) Должно быть, не только в нашем окне в тот момент стыли люди за занавесками и смотрели в растерянности, куда направятся прибывшие – в какую парадную.

Потом отец получил письмо из Москвы об аресте старшего брата. (Лицо его представляю себе и сейчас.) Он письмо прочел, сжал в кулаке, и маленький бумажный комок бросил на верхнюю крышку пианино. (Брат отца в 19-м году был арестован и приговорен к смерти белополяками за подпольную коммунистическую пропаганду в польских войсках. Казнь заменили каторгой, с которой он бежал трижды. В 37-м это все сочли достаточным основанием, чтоб вкатить ему еще 10 лет лагерей.) Я и сейчас вижу тот бумажный комок на крышке нашего старого семейного «Offenbacher’a», доставшегося нам от дедушки. Не маме, а ее младшей сестре, но той негде было его поставить, и инструмент был у нас. За этим пианино меня долго и безуспешно пытались учить музыке. А у меня и так было много дел.

В общем, мне хорошо жилось до войны. Ну, во-первых, я рано начал читать и читал с удовольствием. Во-вторых, был двор. А во дворе – масса интересного. Поленницы с дровами, из которых мы строили крепости. Игра в мяч через сетку – сетка была натянута поперек двора, чуть не в каждом дворе – это было для старших. А подвалы, чердаки – это было для нас. Подвалы готовились на случай войны стать бомбоубежищами (так считалось). Ничего для этого не делалось, но они всегда были открыты. Мы там бродили толпами, а с нами бродили крысы. Еще было развлечение забираться по парадной лестнице на самый верх, на пятые этажи – но не по ступенькам, а по их выступам, которые торчат вовнутрь, за перилами. Это было опасно, но бесконечно привлекательно. До сих пор не понимаю, как ни один из нас не грохнулся тогда.

Борис с сестренкой

Во дворе, кстати, я и начал писать. То есть писать непосредственно я еще не умел, и мой первый рассказ записал во дворе на скамейке, вместо стола, мой приятель-первоклассник. В тетрадке в три линейки. Много лет спустя мы встретились с ним. Полный широкоплечий полковник спросил меня:

– Неужели до сих пор, Боря?..

Я ответил: «До сих пор!»

– Боря, так это ж – болезнь!

– Не знаю – наверное!

А еще у нас было кино. Я верю в предопределение. Как верил в него Михаил Юрьевич Лермонтов, последней частью своего романа «Герой нашего времени» сделавший новеллу «Фаталист».

1938 год