Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Самое страшное для нас, пацанов, было то, что убитые лежали в гробах в тех позах, в каких их застала смерть: вытянутые в стрельбе руки, полусидячее положение, скорчившееся тело. Видно было, что как их расстреляли в лесу – так они и окостенели в снегу, так их и пришлось класть в гробы.

Немцев хоронили отдельно, на большом немецком кладбище при выезде из Каспли, западнее, на пригорке, с левой стороны от большака.

Чтобы совсем закончить раздел о касплянской полиции, хочу упомянуть, что Гахович заранее, с немцами, бежал из Каспли. И что странно – оставил после себя гору зерна отборной пшеницы напротив дома, где жил. А жил он в доме учителя около школы, напротив больницы. Мы проходили мимо и не брали прекрасное чистое зерно – боялись, что оно чем-то отравлено. Нас удивляло, зачем человек запас столько зерна, зачем его вывалил прямо на дорогу? Удивлению касплян не было предела.

Была в Каспле создана и как бы сугубо гражданская служба, называемая районная управа. Управой руководил небольшого роста, белесый, с редкими волосами на голове и широким добродушным лицом, быстрый, подвижный человек по фамилии Наронский. Имя его я забыл, но говорили, что он был поляк.

Чем занималась райуправа, сколько в ней работало человек – я не знаю. Но говорили, что она вела учет населения, выдавала удостоверения, без которых по Каспле и шагу нельзя было ступить – могли забрать. Райуправа мирила граждан, делила скот, содержала открывшуюся столовую, в которой готовили блюда из конины, чем каспляне были очень удивлены. Из всех учреждений оккупационных властей только, пожалуй, райуправа была более или менее лояльна к местному населению. Все остальные службы были крайне жестоки: без разбора могли арестовать и без всякого суда и следствия, если не считать допросы с пытками, расстрелять. Человек – я имею в виду простого гражданского жителя – был абсолютно бесправен: любой полицай, любой немец мог его просто так пристрелить, сказав, что тот хотел убежать. Поэтому даже нам, детям, говорили «стой, не беги».

Лето прошло, пролетела осень. У нас организовали занятия в школе. Собрали всех учителей, учеников, и занятия начались. Несколько дней мы сидели в школе и по указке учителя открывали в учебнике страницу и вычеркивали, вымазывали запрещенные немцами слова: коммунист, социализм, колхоз, Сталин, комсомол, революция, октябрь, райком и еще массу слов советского периода. Когда книги были проштудированы, то есть «исправлены», начались занятия, как в обычной школе. Учителя, объясняя, старались говорить в соответствии с требованиями оккупационных властей. Мы слушали и назавтра так же отвечали, и нам ставили оценки. Мальчишки учились плохо, неряшливо, много уроков пропускали вынужденно, а девочки были более прилежны. Я учился в четвертом классе, в диктанте делал много ошибок, плохи дела у меня были и с арифметикой, лучше – по географии, ботанике, литературе.

Зимой 1942 года немцы решили нас, детей, приобщить к религии. В речке во льду вырубили большой крест – иордань, и, построив нас всех по четыре человека в ряд, повели к этой проруби.

С горем пополам нас перевели в пятый класс, и тут я впервые влюбился, как мне казалось, в лучшую девочку. Звали ее Люся Корнеева. Жила она тоже на улице Кирова, только в начале. Конечно, ни подойти, ни объясниться, ни просто поговорить у меня не хватало смелости. Это была моя односторонняя любовь к ней. Люся была из зажиточной семьи, жила в хорошем доме, и в школу ее водила бабушка.

Зимой 1942 года немцы решили нас, детей, приобщить к религии. В речке во льду вырубили большой крест – иордань, и, построив нас всех по четыре человека в ряд, повели к этой проруби. Батюшка-священник всех брызгал – «святил». Бидонами мы несли святую воду домой. Касплянам все это очень понравилось и на нас, детей, произвело впечатление.

Зимы 1941–1942 годов были очень суровые, морозы стояли за 20 градусов, и печи приходилось топить дважды в день.

Про события времен оккупации можно вспоминать много, но я хочу некоторые из них отразить через безымянных героев-родителей.

Хочу несколько страниц посвятить святая святых – своим родителям, роду своему и рассказать, от каких корней я живу на этом свете.

Мой прадед в четвертом поколении был содат-рекрут, служил в николаевскую эпоху 25 лет. Прапрапрадед в третьем колене Доледудин Никифор Максимович, проживший 94 года, женился на Прасковье Михайловне, прожившей 80 лет. Ее взяли замуж из Бора, как тогда говорили. Им сельчане присвоили фамилию Боровченковы. А прадед Боровченков Андрей Никифорович, прожив 94 года, имел последнего сына – моего родного деда по матери – Трофима Андреевича, 1858 года рождения. И хотя во время разразившейся Первой мировой войны уже был в годах (ему было 56 лет), почему-то его забрали в армию и бросили на немецкий фронт под Витебск. Там злодей-немец впервые пустил газы. Дед попал под эту атаку, нахватался газа и был госпитализирован в Витебск, где и умер. Домой сообщили об этом – мол, забирайте, или похороним в братской могиле. Моя мать, как старшая (а было ей 13 лет), запрягла лошадь, поехала в Витебск – это около 120 км – и привезла мертвого Трофима Андреевича домой. Он был похоронен на сельском Белодедовском кладбище под ранее поставленный тестем памятник Прасковье Михайловне – жене прадеда Трофима. Так и лежат родичи в одном месте.

По характеру умерший Трофим Андреевич был человек прогрессивный, работящий, крестьянин он был зажиточный. Но отлично понимал, что на скудных землях Смоленщины трудно прокормить большую семью в девять человек: родители, сам с женой да пятеро детей – мал мала меньше. Поэтому дед решил заняться гуртовой торговлей. Ранней весной, как только сходил снег, дед садился на лошадь, объезжал ближайшие деревни и скупал похудевших лошадей, коров, бычков, телят, овец. Когда собиралось приличное стадо, и подрастала трава, Трофим нанимал двух работников, и они 3–4 летних месяца пасли скот, который нагуливал бока на вольных лугах да перелесках. Тогда Трофим садился в бричку, брал работников и гнал отъевшееся стадо в Смоленск – за 45 верст – на мясокомбинат. Там, не торгуясь, гуртом продавал все стадо на скотобойни, получал деньги и был не внакладе. Расплачивался с работниками, увольнял их, а сам шел по смоленским магазинам, палаткам, ларькам и покупал различный ассортимент товаров для мелкорозничной торговли. Вез все это к себе в деревню и открывал маленькую лавку. Ходовые товары – соль, спички, крупа, керосин, галоши, штаны да рубашки, хомуты да шлеи конской сбруи – всегда расходились быстро.

После смерти деда Трофима никто – ни престарелый отец, ни один из трех сыновей – не смог продолжить его дело, и все развалилось. А тут грянуло смутное время Февральской революции да Октябрьского переворота в Петрограде и окончательно развалило хозяйство Боровков. Вскоре в Белодедове создали комитет крестьянской бедноты, и началось страшное раскулачивание. Весь скот, сбрую и прочее забрали в колхоз, разгромили дедовскую лавку, растащили постройки. Долго еще по полям валялись листы долговых книг Боровка.