Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Наступала весна 1942 года. Мы разъяснили Тарасу Сергеевичу, что, так как мы не коренные каспляне, нас не наделили хорошей землей и живем мы только с небольшого огорода. Но Тарас Сергеевич не очень расстроился из-за этого. Он начал собирать и ладить на корову Лыску немудрящую сбрую. А когда настал апрель, позвал меня пахать. Оказывается, когда пас коней, он обошел вокруг реки, озера неудобные пригорки и кое-что облюбовал. Потихоньку добыл (от своих коней) кое-какие семена: овес, рожь, ячмень.

И мы поехали пахать. Я вел под уздцы корову, на ней был хомут, гужи и плуг. Мы пахали только с одной стороны: на гору я вел корову, Тарас нес на плечах плуг, а на вершине мы разворачивали корову, Тарас ставил плуг на землю и пахал. Смешной была такая пахота, а что делать? Коня у нас не было. Таким односторонним способом Тарас напахал на корове на взгорках несколько лапиков, заборонил их, а потом, по старому русскому обычаю, сеял зерно – бросал, ударяя его о решето, висевшее на боку. Я, правда, не очень верил во все эти затеи Тараса, но в середине лета на вспаханных лапиках появились и зазеленели настоящие хлеба. А когда осенью собрали урожай, перевезли к дому на тачке и, расстелив брезент, начали обмолот, то обнаружили настоящий хлеб – спасение от голода.

Отчим где-то на Каспле достал два камня-жернова: нижний – круглый и сплошной, а в верхнем была дыра-отверстие на всю толщину камня диаметром 10–12 сантиметров. Эти жернова Тарас установил в сенях под мой рост, и моей обязанностью стала тяжелейшая и нуднейшая работа – молоть на них зерно. Засыплешь горсть зерна да и крутишь верхний камень по нижнему, а по бокам струйками стекает мука. Это уже был настоящий хлеб-батюшка, кормилец. Хотя трудно было и тяжело 12-летнему пареньку крутить эти жернова, но это лучше, чем сидеть голодными. После пуска жерновов мы зажили по-другому и были счастливы.

Конечно, я не смог бы все это сделать без помощи, труда и смекалки Тараса Сергеевича. И как мог, во всем помогал отчиму: и ухаживать за лошадьми, и по домашнему хозяйству.

Вскоре от больных коней я заразился чесоткой, и жизнь моя стала адом. На локтях, коленках, в других нежных местах на теле у меня появлялись маленькие красные пузырьки. Они лопались и страшно чесались. Несколько раз я ходил в больницу на прием к Федору Тимофеевичу Зуеву. Он прописывал мази, разные примочки, но ничего не помогало. Зуд не давал мне спать. Отчим начал мазать меня, как и коней, черной вонючей жидкостью – карболкой. Она вроде помогала, но мне никуда нельзя было ходить – люди шарахались от меня, как от прокаженного. Конечно, о том, чтобы ходить в школу, не было и речи.

Иногда Тарас Сергеевич справлял корове сбрую, брал сани, запрягал ее и ехал в лес за дровами на свою родину. Эти поездки были очень опасными: и немцы, и наши партизаны всегда могли принять его за шпиона и запросто застрелить. Уезжая, он обычно запасался в райуправе каким-нибудь пропуском, который если для пунктуальных немцев что-то и значил, то для партизан был просто бумажкой. Несколько поездок все же Тарасу Сергеевичу сошли с рук. Впоследствии мать перестала пускать отчима в эти поездки, говоря: «Ты – кормилец, на тебе вся семья держится. Не рискуй!»

Он особо не отличал нас, чужих детей, от своих. У него все были равны. Мне, как старшему, иногда больше от него доставалось – за дело, как он понимал. Но рука у него была тяжелая, сильная – как и сам. Он был богатырского сложения, а дрался умеренно. И что нас удивляло – мы, дети, никогда не видели, чтобы Тарас Сергеевич грубо, неуважительно отнесся к матери, несмотря на то что мать была женщина строгих взглядов, суровая, требующая к себе особого уважения.

Тарас Сергеевич уважал и любил и своих стариков – отца Сергея и мать Тотю. До войны он часто бывал на своей родине в Чаче. Эта деревня стояла совсем в лесу и с трех сторон им закрывалась. Только одна сторона – на юг – была светлая. Как там жили люди, я не знаю, но когда ватага братьев Тараса Сергеевича приходила к нам в Касплю, я видел крепких, рослых богатырей, веселых и добродушных по характеру. Они много занимались в летнее время сбором орехов, так как сторона у них была богата орешником. Мешками они привозили их в Касплю на базар для продажи. В основном они собирали и продавали грибы, ягоды, а особенно почему-то чернику. На деньги, вырученные от даров леса, они всегда покупали крепкую ткань, черную или коричневую, называвшуюся почему-то «чертова кожа». Из этой ткани мать и две девки-дочки обшивали, причем вручную, своих богатырей – шили простейшего покроя рубашки и брюки.

Обычно братья отчима 18 километров шли босиком, не боясь многочисленных змей – гадюк, греющихся на солнце на тропинках, дорогах. Сапоги (а они предпочитали только сапоги) висели на плечах – по старому русскому обычаю, и, только входя в Касплю, братья надевали их на ноги. Все были работящие, открытые, веселые, неунывающие люди, и от них исходила жажда жизни.

В войну не было страшнее этого слова, как для нас, русских, так и для фашистов.

Мы в Каспле, в районном центре, особо не ощущали на себе их деятельности. Но крестьяне, приходившие в Касплю в больницу или по другим делам, рассказывали жуткие истории. Например, в деревню, где и поблизости не было ни одного немца, на лошадях врывалась ватага людей с оружием. Забирали все – теплые вещи, продукты, предметы первой необходимости (например, швейные машины, хомуты и другую конскую упряжь, белье постельное, матрацы, подушки, шубы, посуду). Нередко уводили скот, последнюю корову, овцу. Не брезговали курицей, брали поросенка, теленка, козу. Уговоры, что дети малые, самим есть нечего, – не производили никакого впечатления.

Бывало, рассказывала об этом иная старушка моей внимательно слушающей матери, а потом подносила руку ко рту и так тихо говорила: «Фруза, хочешь верь, хочешь не верь, но прямо бандиты, да и только!» Мать вздыхала, так и не зная, чем и как утешить плачущую женщину.

«Ну пойми ты, Трофимовна, только третьего для мы на сходке избрали нового старосту (старого застрелили неделю назад). А ночью, надо же, приехали, вывели во двор и хлопнули. Трое деток у Пелагеи осталось. За что, ты спроси? Он даже еще ни одного собрания не провел. Да и как он отказывался, если бы ты видела! В ногах у людей валялся, просил не выбирать: и стар уже, и болен сильно – ничего не помогло!»

В Белодедове, посреди деревни, жила наша хорошая знакомая, мама почему-то звала ее «дядина»: «Смотри, сынок! Будешь проходить деревню, обязательно проведай, как там живет наша „дядина“». Я заходил, здоровался, присаживался в очень бедной хате на лавку. Передав привет от мамы и посидев немного, поднимался и уходил.