Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

…У Шрайбера было два сына и дочь. Старший воевал в России. Когда я начинала подметать двор, на крылечко выбегала их дочка моего возраста. У неё были очень красивые платья, туфли или босоножки, но обязательно белые гольфы с кисточками, а на голове огромный белый бант. Она меня с любопытством разглядывала и не говорила ни слова.

Хозяйка была красивая и добрая, интеллигентная, меня не ругала, но смотрела строго. Как-то она вынесла мне кастрюлю картошки и нож во двор и сказала почистить побыстрее. Я ковыряла этим ножом и ничего не могла сделать (лезвие было посереди ножа). Когда она вышла, я всё ещё не могла почистить даже одну картошку. Она унесла кастрюлю.

На кухне хозяйка убирала сама – узников туда не велено было пускать.

Когда я заканчивала работу, хозяйка выносила мне тоненький бутербродик с вареньем, или с маргарином, или с топлёным салом, а сверху колечками сырой лук.

Я брала бутерброд и бежала в Берхерберг, уже темнело, и я спешила, потому что боялась немецких ребят, кидавших в нас камнями, как уже было не раз. А однажды мы с Ильюшкой шли на работу мимо немецких окон. Мы посмотрели на окошко, а мальчик оттуда показал нам язык, Илья высунул язык в ответ, и мы побежали. А из дома выскочил солдат с раненой рукой. Он закричал, чтобы мы остановились, схватил Илью за ухо и стал его крутить и кричать, что оторвёт ему голову. Ухо стало красным.

Илье много раз попадало. Немец, намечавший деревья, которые мы валили, сказал называть его Мастер. А звали его Пауль. Передний зуб у него сильно выпирал вперёд, и мы его звали Зуб. А Илья (он быстро научился болтать по-немецки) сказал ему, что «мастер» по-русски «зуб». Но как-то он узнал, что мы его дразнили. Утром мы пришли, он схватил Илью за ухо и стал кричать: «Мастер, зуб, я, я!» Илья заплакал. Ухо у него ещё с прошлого раза болело. Ему, бедному, часто попадало. Немки у него украдкой спрашивали, правда ли, что у коммунистов есть рога (потому что в немецкой газете коммунистов рисовали с рогами). Илья что-то рассказывал, а они слушали с опаской.

Немки у него украдкой спрашивали, правда ли, что у коммунистов есть рога (потому что в немецкой газете коммунистов рисовали с рогами). Илья что-то рассказывал, а они слушали с опаской.

Как-то Шрайбер сказал, чтобы я пришла в пятницу пораньше. Я пришла и делала всё то же самое. Хозяйка была в хорошем настроении, бегала по комнатам и мурлыкала песни. Когда я убирала двор, хозяйка переоделась в красивое платье. Слышу, у них какие-то гости. Оказалось, это сын-лётчик, воевавший в России, приехал в отпуск.

Я всё сделала и ждала, когда мне разрешат уйти (без разрешения я никогда не уходила).

На крыльцо вышел сам Шрайбер, позвал меня в дом. Когда я вошла в зал, за большим столом сидели два офицера, один из них был в лётной форме – сын Шрайбера. Я узнала его потому, что видела в комнате его портрет, и хозяйка говорила мне раньше, что это её сын. Ещё в комнате сидели молодые немки и мужчины в гражданских костюмах. Они громко смеялись и повторяли слово «корб» (корзинка). Все посмотрели на меня, а сын Шрайбера поднял на верёвочке новый красный лапоть и спросил: «Правда, что у вас в России носят на ногах эти корзинки?» Я ответила: «Да, носят». Они грохнули со смеху. Хозяин сказал: «Иди во двор». Я ушла и заплакала – уж очень было горько. Сидела во дворе и ждала, когда меня отпустят, но хозяйка про меня забыла. И когда совсем стемнело, она крикнула с крыльца: «Нина, ты можешь уходить».

Когда я подошла к нашему сарайчику, эконом-немец стоял наготове с ключом, сразу же закрыл на замок. Я забралась на нары под своё тряпьё и думала об их столе, сколько там было всякой еды: колбасы, ветчина, сыр, какие-то салаты, пирог, конфеты, вино. Посуда аж сверкала, на стене оленьи рога, ружьё, сабля. В углу стояло пианино, красивые мягкие стулья. Я подумала о своём разбитом домике, который строил мой бедный папа, и такое зло на них взяло! Но поговаривали уже, что немцы отступают.

В следующую субботу я пошла к Шрайберу, а на другой стороне стоял двухэтажный дом. Я знала, что там были пленные, но не знала чьи. Дом горел, и из него доносилась песня: «Шумела буря, гром гремел». Я хотела подойти поближе, но хозяйка мне погрозила.

Меня больше не звали убирать. Днём мы работали, а ночью сидели на подоконнике и видели на небе зарево, а потом стал слышен и гул боёв. Наши были уже близко.

Нам велели прийти в полицейский участок. В это время туда притащили поляка, всего в крови, в разорванной одежде – его били за то, что он не хотел работать и обругал своего хозяина. Жандарм отчитал и нас: «Кто не будет слушать своего хозяина, будет отправлять в концлагеря». И нас распустили.

…Недалеко от леса было поле, в прошлом году там сажали брюкву. Осенью её убрали, и кое-где валялась маленькая мороженая брюква. По этому полю гнали евреев, не знаю откуда и куда, худых и грязных, некоторые хромали, ноги были перевязаны какими-то тряпками. Они хватали грязную брюкву и ели, а немцы их били прикладами.

В этот вечер мы пришли с работы в сарай, нас закрыли на замок, чтобы больше уже не открывать. Осталось нас только шестеро. Женщина умерла от чахотки, в последнее время она на работу не ходила, харкала кровью. Похоронили её за немецким кладбищем.

Дня четыре мы сидели взаперти голодные, а потом к нашему окошечку подошёл Феликс и крикнул: «Эй, люди, вы живы?» «Откройте нас, пожалуйста!» – отозвался Илья.

– Я попробую…

Долго копался, потом ушел. Вернулись уже втроём: Феликс, Янок и Габриш – и открыли нас. Сказали, что гражданские немцы уехали и что показываться опасно, и мы все полезли на потолок овечника. Там мы хорошо устроились на сене – 6 русских и 8 поляков, лежали и прислушивались. Лангомарк находился менее чем в двух километрах, оттуда доносился сильный шум.

Мы слышали, как там по центральной дороге пошли танки, но не знали чьи. И вечером Габриш пошёл разведать, а вернулся утром и сказал, что пришли наши. Мы обрадовались, стали друг друга целовать. Ребята зарезали двух больших баранов, принесли картошки. У немцев были чистые котлы на 8 ведер, где они варили сахарный бурак и отжимали патоку. А мы сварили в нём барашка с картошкой на всех 15 человек. Наелись досыта, и тут подъехали на тачанке трое наших солдат. Они сказали, чтобы мы ехали туда, где выставлена наша полевая комендатура, где нам выдадут справки об освобождении и направят в нужное место.

У меня совсем разорвался ботинок, и я побежала в Лангомарк, в дом Шрайбера, в поисках какой-нибудь обуви, так как дочка их была мне ровесница. В дом я вошла со двора через огород, а кухня располагалась сразу по коридору направо. Дверь была распахнута, и я заглянула на кухню. На столе стояли тарелки, на большом блюде лежала жареная индюшка. Видно, они не успели поесть, когда был дан приказ уезжать. Я вошла в одну комнату – всё было разбросано, окна во всех комнатах выбиты, разбиты мебель, рояль, зеркала. Салфетки, прежде лежавшие большими пачками, разбросаны по полу. Перины в спальне у Шрайберов вспороты штыками, везде перья и из них выскочила маленькая комнатная собачонка. Звали её Дуглас. Она меня узнала, кинулась ко мне с визгом, стала прыгать и ласкаться. Я взяла её на руки, она стала лизать мне руки, наверное, думала: «Вот пришёл знакомый человек, не бросит меня…» Но деть её мне было некуда.