Авигдор Эскин - Еврейский взгляд на русский вопрос

Не стоило бы приводить примеров «глумления», не будь воли Солженицына начать разбор Бродского с сумрачного поиска срамного в его произведениях. Писатель не просто упомянул наличие непотребства в стихах поэта, но с этого начал свое эссе. Здорово надо было потрудиться над стихами Бродского, чтобы извлечь из них едва ли не единственное матерное слово. Как ложка дегтя в бочке меда, да? А теперь вообразим себе, как бы такой Мерой Суда прошелся Солженицын по Пушкину… Он ведь писал о нем. И о Есенине писал классик. Как возмущался, надо полагать, похабным и скверным в творчестве гения из деревни Константиново!.. Ведь тот тоже писал вирши в духе тех, что читаем в общественных уборных. И вновь подчеркнем: берем пример с оценщика Бродского, а то бы и в голову не пришло копаться в грязных страницах Пушкина и Есенина.

Когда Андрей Синявский позволил себе опубликовать запанибратские «прогулки с Пушкиным», Солженицын ответил памфлетом «Колеблет твой треножник». Автор прогулок был назван «червогрызом». Однако Синявский критиковал Пушкина в щадящем режиме, если сравнивать с разбором-разгромом Бродского пером Солженицына. Поэт Пушкин выводится Солженицыным как глубоко верующий человек, наделенный мудростью и чуть ли не пророчеством.

Солженицын опирается на несколько пушкинских оборотов, как то «Веленью Божьему, о Муза, будь послушна». Не заметив даже, что упоминание единого Творца смежно с упоминанием греческой музы. В обоих случаях – дань духу времени. Сам Пушкин был атеистом, и православную риторику использовал наряду с языческой в художественных целях. А упоминание всуе Высшей силы корифей счел возможным и применительно к тому, что именно сделал он с г-жой Керн. Свое мировоззрение поэт выразил ярко и красиво в стихотворении «Безверие»:

У Солженицына читаем: «В общей сродности с народной основой и его христианская вера. Она выражается в форме народного благочестия, которое он естественно перенимает из народной стихии… Вера его высится в необходимом, и объясняющем, единстве с общим примирённым мирочувствием… Для России Пушкин – непререкаемый духовный авторитет, в нынешнем одичании так способный помочь нам уберечь наше насущное, противостоять фальшивому».

Явный перегиб у Солженицына, осознанный и ведущий к фальши. Если основывать утверждение о религиозности Пушкина на нескольких языковых оборотах, то так можно прибегнуть и к его письму Собольскому, чтобы обосновать другой посыл. Пушкин был атеистом и масоном.

Красивые слова Солженицына о Пушкине: «Все сказать, все показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, – и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств». Можно опереться на них, чтобы прибавить к фундаментальному разбору идеи литературы мессианское пожелание освятить в мире то, что было досель обыденным и будничным. Ведь именно сакрализация бренного могла быть уделом художественной литературы. В нем намек на те дни, когда бренное взнесется до сегодняшнего сакрального, а ныне святое подымется до святого святых. Возможно, извлечем мы в будущем благо и из переоцененной художественной литературы.

Солженицын оценивает не только Пушкина с душевным пафосом, но и Есенина:

«Я иду по деревне этой, каких много и много, где сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, – и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и еще сегодня он обжигает мне щеки здесь. Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой далекой темной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать: «На бору со звонами плачут глухари»…? И об этих луговых петлях спокойной Оки: «Скирды солнца в водах лонных»…? Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел столько красоты – у печи, в хлеву, на гумне за околицей – красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают…»

Читаем и радуемся духоподъемному обращению к творчеству истинно гениального народного поэта. И спасибо автору, что не корит Есенина за элитарность и отдаленность от языка народа. Знал ведь Солженицын, что без словаря Даля не прочесть сегодня пленящее душу стихотворение со словами «скирды солнца в водах лонных…» Часто, очень часто журит Солженицын Бродского, Пастернака и других авторов за отдаленность от народа и элитарность. Но Есенину не ставит в укор то, что своим обращением с русским языком он освящает и воздымает будни до уровня, отдаленного от современного восприятия. И мы премного благодарны ему за то, что не вытащил из помойки хулиганские и матерные стихи Есенина и не начал с них разбора его поэзии.

Есть люди, которые допускают игру в двойные стандарты, когда дело касается политики и защиты интересов своего народа. Но допустимо ли это при оценке литературного наследия? Или «очищение» русской литературы от Пастернака, Мандельштама и Бродского оправдывает двойную шкалу ценностей?

Вслед за разбором «непристойностей» Бродского Солженицын приступает к лобовой атаке: отсутствие душевности, неспособность к выражению чувств тепла и любви, неизбывная холодность. И даже отсутствие музыкальности. Тут уж не медведь на ухо наступил, а сам Эсав слух повредил. И чтобы не быть выставленным на посмешище, приводит Солженицын то, что видится ему исключением из общего правила, и снисходительно хвалит по ходу дела поэта.

Знаем по литературе и по музыке, что всякий выдающийся автор оставил после себя множество посредственных и даже слабых произведений. (Исключение составляет Бах, который всегда выдерживал высочайший уровень.) Но наше восприятие творений писателей, композиторов, художников и поэтов всегда сосредоточено на жемчужинах их творчества. Это правило выдерживает Солженицын до нарочитости при оценке Пушкина и Есенина, но полностью чурается этого принципа в своем эссе о Бродском. Он ищет в его книге стихов погрешности и опечатки с пристрастием солдата, вышедшего на зачистку родной земли от врага.