Владимир Познер - Противостояние

Но меня не брали в Москву. Все время что-то мешало. То, что я из Грузии, то, что я с грузинской фамилией, и так далее. И был смешной момент, когда сказали, что надо фамилию поменять. Мамина родная сестра замужем за Романовым. Она — Зинаида Романова. И надо было, чтобы мама отказалась от меня, родная ее сестра меня усыновила и сделала меня… И я помню, мне было тогда 11 лет, и мы сидим на кухне все, обсуждаем. Я маме говорю: «Николай Романов уже, по-моему, был в истории и по-моему, это не очень хорошо закончилось». Все рассмеялись и на этом поставили крест.

В. ПОЗНЕР:Но все-таки каким образом вы попали в Москву?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Очень был интересный момент. Московским хореографическим училищем руководил один из замдиректоров Головкиной, был такой дяденька по имени Дмитрий Яхнин. Он был, так скажем, человек с погонами. Замдиректора по воспитательной работе, что-то такое. И нам очень повезло, потому что мама работала в школе очень много лет, у нее было много родителей, с кем она дружила после даже того, как дети выпустились. Он после войны очень долго работал в Тбилисском артиллерийском училище. И вот, кто-то нашелся, кто с ним дружил много лет, и он просто позвонил. Он одну вещь сказал, что «если у него есть данные, я вам обещаю, что он попадет». И действительно, он пришел на просмотр, и меня взяли в московское училище. Но после этого начинался новый этап. Значит, теперь надо где-то жить, и мама была против интерната. Надо было менять квартиру. Просто совпало: мне было 13 лет, маме исполнилось 55, она оформила пенсию и со мной сюда переехала. Но это было счастливое советское время: там она сдавала квартиру, здесь мы снимали комнату, у нее была пенсия достаточно большая…

В. ПОЗНЕР:А в счастливое советское время можно было сдавать квартиру?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Да, можно было, и нам хватало денег. Но в один прекрасный день, Владимир Владимирович, рухнул Советский Союз, рухнули все деньги, пенсии обесценились, и жить стало не на что. И это маму совершенно подкосило. Я считаю, что я танцую на ее костях всю свою жизнь, потому что она делала все, чтобы нам было, на что жить. Несмотря на то, что она была педагогом с 35-летним стажем, когда рухнул Советский Союз, очень многие педагоги ушли из школ. В школе рядом с нашим домом физики не было в течение полугода. И директор мечтала ее взять на работу, потому что мама была очень крупным специалистом. Но не имела права — у нее не было московской прописки.

Но когда я стал взрослым, когда я стал понимать, сколько что стоит, что такое прописка, что такое квартира… Я тут недавно документы какие-то оформлял, и я увидел, в какой момент я прописан в Москве. 9 февраля 1991 года. В марте эта страна рухнула. В марте бы меня уже не прописали, понимаете? А она положила жизнь на то, чтобы меня прописать, потому что без прописки меня бы в Большой театр не взяли.

В. ПОЗНЕР:Насчет того, как вас взяли в Большой театр. Я не знаю, помните ли вы это или нет (вы не могли этого видеть), но когда был первый конкурс имени Чайковского и победил Ван Клайберн, то Рихтер, который был среди членов жюри, поставил Ван Клайберну 20 баллов, а всем остальным поставил 0. И Клайберн победил. И я иногда думаю: «А если бы не было Рихтера, если бы Клайберн не победил? Все равно это был настолько яркий, талантливый человек, что он пробился бы». Теперь ваш случай. Госэкзамен. Вас в списках, чтобы попасть в Большой театр, нет. Смотрят списки, видит вас Григорович и говорит: «Грузину — пять и взять в театр». Говорят: «Как это?» Он говорит: «Очень просто». Он пишет вас под первым номером, несмотря на алфавитный список, и таким образом в какой-то степени решает вашу судьбу.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Все, моя судьба решена Григоровичем.

В. ПОЗНЕР:Если бы не было Григоровича (я продолжаю параллель с Ван Клайберном), как вам кажется, вы бы выбились в первачи?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Нет. Я маме сказал такую вещь: «Если меня не возьмут в Большой, я никуда не пойду». Вообще не пойду. Сначала-то я хотел попасть в сказку, потом я понял, что моя сказка — это восемь колонн, квадрига и потому что это самое лучшее в стране. Мы тогда не знали, что есть что-то другое, страна была закрытая. И моя мечта была только о Большом театре.

В. ПОЗНЕР:А что было бы? Вот вы бы не пошли в Большой, и что?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Наверное, пришлось бы идти учиться на кого-нибудь. Но я, наверное, пошел бы поступать в театральные вузы. Я знаю одно, Владимир Владимирович. Не знаю как, но в театр бы я попал — не артистом, может быть, художником, может быть, оформителем, может быть, рабочим, со светом работал, и так далее, и так далее, и так далее. Но театр был для меня… Мне понравилось это производство, мне нравилось там все. Да, я понимаю, что это сложная профессия, она имеет лимит, она имеет определенные условия — тут есть интриги, там есть плановость и так далее. Но это все равно прекрасно.

В. ПОЗНЕР:Прекрасно-прекрасно. Вот вы говорите о Большом — я много читал и мало комплиментарного. Вы говорите о невероятной зависти, о том, что…

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Я говорю о людях, а не о Большом.

В. ПОЗНЕР:А что такое здание без людей? Это же люди. Когда вы попали туда, вы постепенно должны, тем более с вашим талантом… Вы сразу стали выделяться. Вы говорили о том, что они думают, как друг друга сожрать вообще, что все время надо вертеть головой, да? Это как? Как с этим жить? И вообще, что это? Характерно в особенности для балета?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:Для балета это очень сильно характерно по одной причине. Срок сжат. У вас очень мало времени. Если в драматическом театре это счастливое время… Правда, не сыграл ты Чацкого, не смог ты стать Молчалиным, но зато ты сыграешь Фамусова и ты прозвучишь.

В балете — нет, только до 23 лет. Ты в 23 года уже должен быть мировой звездой, для большой карьеры. И все. Ничего у тебя не получится. Потому здесь сконцентрировано. Что касается всяких сложностей, понимаете, я знаю одно. Что любой театральный коллектив, или коллектив на заводе, или где угодно, — это модель нашего мира. В принципе, это Дарвин, это естественный отбор. Не съешь ты — тебя съедят. Если ты не умеешь защищаться… Возвращаясь к первому вопросу, за что мне не стыдно… Я вел только оборонительные войны в своей жизни. Я не позволил себе вести наступательные. Оборонялся я действительно очень жестко и очень серьезно.

В. ПОЗНЕР:Как, например? Физически?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ:По-всякому. Доказывал, ругался и так далее. Мне повезло. Первое время мне повезло — у меня был иммунитет фантастический: с одной стороны стояла Уланова, с другой — Семенова. Крепче брони не существовало. Но они воспитали мой характер. Тот же Нарцисс, Галина Сергеевна решила, что не надо танцевать под фонограмму, не надо танцевать под оркестр — под рояль, так, как это решил Голейзовский. Она заходит в кабинет со мной вместе к тогдашнему художественному руководителю и говорит: «Так-то, так-то и так-то, я решила, что на сцене должен стоять рояль, и Коля будет танцевать под рояль». Ему надо было подробно объяснить, почему рояль невозможно вынести на сцену. Двадцать минут он перед ней практически танцевал полечку. Она его выслушала, потом встала и сказала: «Я поняла: рояль будет стоять на сцене» — и вышла. Все. И такой жесткости они меня научили. Но есть вещи, которые я не позволю сделать.