Юрий Поляков - Государственная недостаточность. Сборник интервью

– Юрий Михайлович, а прототипы у персонажей существуют?

– Стопроцентных нет, все собирательные.

– А, вот так?

– Да, в печати уже где-то об этом появлялось. Чистых аналогий нет.

– Коллеги-то как откликнулись на роман? Вы порой нелицеприятно пишете о своей среде, пытаетесь подметить нездоровые тенденции в литературном процессе.

– Особенно раздражены либеральные писатели. Многие не то чтобы себя узнали, но свою позицию, неблаговидности свои какие-то – целый слой писателей. А я ведь старался написать, если хотите, картину эпохи. Видение сатирика очень сильно влияет на общественное сознание, возьмите Ильфа и Петрова. И мне хотелось, чтобы о нашем времени остался такой документ.

Тут приходится напомнить Писателю, что по крайней мере одного персонажа он выводит без всякого смущения – «кудрявого юношу с ранним брюшком», то есть себя.

– Так я же тоже был смешон!

– Там у вас, я заметил, прием есть своеобразный – фиксация в скобках: «запомнить!» или, наоборот, «не запоминать!»…

– Это имитация творческого процесса… Вообще, роман – в каком-то смысле полемика с постмодернистами. Не стоит, мол, поднимать шум из-за некой усложненной формы, нормальный писатель-реалист может этой усложненности выдать сколько угодно. Но кроме этого должен быть язык, социальная сверхзадача, запоминающиеся герои – попробуйте все это сразу сделать! Ведь самое сложное – держать в себе весь текст, прозванивая его сверху вниз, сбоку, по диагонали…

Почетна обязанность вытянуть Писателя на откровения о собственном творческом процессе. Да что там, его самого, верно, подтачивает временами желание в периоды блаженного отдохновения от этих галерных истязаний, именуемых творчеством, небрежно коснуться перед малосведущими тайн и принципов ремесла, утверждаясь лишний раз в самом себе.

– Я замечаю в себе этот рефлекс: ага, надо запомнить! Профессиональная болезнь. Я не записываю; считаю, что если мысль или наблюдение удачное, то рано или поздно всплывет. И вообще не работаю с записями: появляется какая-то искусственность, нарочитость. А образ должен сидеть в подкорке, и, когда возникает в нем необходимость, он сам всплывает и встает на место. И только тогда перед нами полное ощущение естественности.

– Юрий Михайлович, бывает у вас такое состояние, – пытаюсь выяснить, что подстегивает пишущих людей в так или иначе существующей атмосфере соперничества, – когда, оглядевшись, вы замечаете как бы затишье на литературном фронте и возникает желание, вполне честолюбивое, сделать рывок и вырваться вперед?

– Да нет, у меня другой стимул… – Писатель в некотором недоумении. Ему не то чтобы непонятна постановка вопроса, скорее представленная мной ситуация кажется ему нелепой. – После того как литература перестала кормить, очень многие из нее ушли. Остались люди, которые научились писанием зарабатывать – лудят бесконечные «Банды», или те, кто не может не писать. Я вещь закончил – должен прийти в себя, накопить энергетику; потом она сама начинает пробиваться. У меня есть такая установка: когда я начинаю вещь, я стараюсь максимально вытянуть на возможно высокий уровень. Доделываю ее, насыщаю, потом наступает момент: все, на нынешнем своем уровне развития я лучше сделать не смогу. И тогда я останавливаюсь.

Он действительно замолчал, и, застигнутый врасплох, стал явственнее слышен шелестяще-щебечущий фон, долетающий снаружи.

– Если говорить об ориентире эстетическом, то мне вспоминаются слова Владимира Соколова (он писал предисловие к моей первой книге стихов): «Стиль свой обретаешь не тогда, когда знаешь, как ты должен писать, а когда знаешь – как не должен». И сейчас у меня ощущение, что я вышел как раз на такой уровень. Когда пишу, то уже знаю, что эта вещь будет иметь успех. Уже примерно знаю своего читателя…

– В смысле, сознательно стремитесь писать для него?

– Это как внутри звучащая мелодия… Нет, не потому, что хочу понравиться, а, уже написав, думаю: вот, это должно понравиться!

– То есть, даже если вы видите, что какие-то места могут и не понравиться, но лично вам дороги, вы их оставляете?

– Но при этом всегда помню о том, что эту вещь будут читать. Ведь в чем недостаток нынешних писателей-авангардистов: они совершенно забывают, что книги читают.

– Их на Западе широко издают.

– Конечно, такая литература имеет право на существование, она и должна быть, но не надо ее выдавать за вершину национальной литературы. Это одна из расселин… – Писатель оживился, довольный, что вспомнил наконец в связи с темой пример для иллюстрации. – Один мой приятель раньше писал огромные сюрреалистические романы – по два-три в год… Потом мы на некоторое время потеряли друг друга из вида, вслед за чем он объявляется в качестве автора маленьких, но очень точных и очень милых реалистических рассказиков. Спрашиваю его: «Что у тебя так мало рассказов?» – «Тру-удно писать…» Понятное дело!

Начав шаблонной фразой: «Вы производите впечатление благополучного человека», пробую узнать, явилась ли известность и в понятной мере стабильность панацеей от рефлексии и душевного смятения, свойственных обычно несостоявшимся авторам, – в последнем произведении Писателя видны намеки на далеко не безмятежное существование в минувшее десятилетие.

– У меня был мощный кризис с 91-го по 93-й – я просто на год вообще выпал отовсюду. Очень тяжело переживал развал страны…

– Страна страной, но каждый живет прежде всего своей жизнью.

– Нет, вы знаете, я понял одну такую вещь. Чем старше становлюсь, тем сильнее ощущение себя как элемента чего-то большого, этнически целого. Меня поражение страны, ее унижение в международном плане, ее распад ранили буквально на органическом уровне. Это, видимо, таинственная связь каждого человека со своим народом, как клетки с живым организмом.

– Как выходили из этого кризиса?

– Так и выходил – работой. Я в «Демгородке», что называется, «отдуплился». Кстати, не люблю этот писательский тип, что я вывел в «Козленке» в лице поэта Шерстяного, который всюду появляется с застывшей на лице гримасой неудавшейся жизни, хотя жил при этом не кисло, – я видел таких людей немало! Считаю, что человек должен «держать» лицо независимо от обстоятельств.

– Юрий Михайлович, с годами, по мере того как у вас выходит очередная вещь, корректируется ли ваша жизненная позиция по отношению, допустим, к ситуации в стране?

– Мы жили в закрытом, дисциплинированном, напряженном обществе, но вместе с тем мощном и достаточно справедливом и не могли понять – кто мы? Ты обязан быть одновременно патриотом и интернационалистом – и попробуй дернись! А когда начались все эти преобразования, началась и идентификация. Человек, который прежде сидел с тобой на партсобраниях и был замечательным советским патриотом, вдруг превратился в махрового прозападника. А про себя я понял, что я патриот и государственник.