Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?

Впрочем, это уже глядя с доступных нам высот. А тогда было тогда…

Не думаю, что весть о смерти отца очень уж огорчила наследника (материнская обида не могла забыться), но и для радости, даром что парень о власти мечтал, особых поводов не было. Слишком уж тяжелым было ее бремя и слишком много вызовов стояло перед новым начальником Калмыкии. В разгаре была затеянная Мончаком, но совершенно чуждая Аюке война с Джунгарией, разброд и шатания царили в самом улусе (Дугар и Бокку, двоюродные братья покойного алавчи-тайши, тоже имели виды на престол), перестали подчиняться и ушли на Кубань подчиненные ногайцы, да еще ко всему из далекой Монголии явился некий тайша Аблай, желающий отнять нажитое у дома Дайчина. Фактически, парню, молодому и не слишком опытному, можно было надеяться только на самого себя. Однако он был умен, многому научился у обоих дедов, мудрого Дайчина и великого Батура-хунтайджи, каждый из которых был личностью мощной и к тому же имел кадровое чутье, подбирая толковых советников. Все это позволило ему, несмотря на молодость, с честью одну за другой решить все задачи. Прекратив ненужную войну, новый алавчи-нойон сумел склонить к миру обоих дядюшек, с их помощью показал кузькину мать беглым ногайцам, заставив их вернуться назад, затем, хоть и не без труда, – опять же с помощью дядюшек, – одолел тайшу Аблая, и наконец, ничуть не рефлексируя, погубил тех самых дядюшек, которые « доставили ему улус и сделали владыкой ».

Успехи окрыляли. Покончив с проблемами, юноша, судя по всему, ощутил себя Потрясателем Вселенной и решил, что можно говорить с Россией на равных, тем паче что его взгляды на жизнь и себя, любимого, далеко не всегда совпадали со взглядами представителей Белого Хана. На что Аюка и не замедлил намекнуть. Не нарываясь на ссору, но, в отличие от деда и отца, подчеркивая, что считает себя не подданным, но равноправной стороной в переговорах, и не собирается прогибаться. Даже процедура подтверждения присяги (1673 год, близ Астрахани) проходила в обстановке совершенно не свойственного прежним временам холода и взаимного недоверия, и так же было четырьмя годами позже, когда Аюка, после долгих переговоров, согласился таки подкрепить устную шерть письменной. Да и вообще, в первое десятилетие правления молодой лидер был строптив. Берега, правда, знал, войска по призыву Москвы посылал исправно, но в остальном, сознавая, что Москве пока что не до него, вел себя как независимый суверен. В частности, без всяких консультаций с русскими властями вел активную внешнеполитическую деятельность, тесно общаясь как с Джунгарией, так и с Китаем, и даже с Ираном. Это Думе, естественно, не нравилось.

А еще больше не нравились думным самовольные контакты калмыцкого начальника с Турцией и Крымом, то есть по сути (и не по сути тоже), сепаратные переговоры с враждебными державами. Правда, против России никаких злоумышлений не было, дело ограничивалось мелочами типа выдачи Аюкой племянницы за сына крымского хана в 1692 г. или отправление посла в Стамбул с требованием «воздействовать» на Крым в 1704 г., но тем не менее в схемы Посольского приказа это никак не укладывалось и московским дипломатам вредило. Как и бесконтрольные контакты с кабардинскими князьями. К тому же при Аюке начались и конфликты с русскими соседями, стычки с казаками, башкирами, случилось даже несколько набегов калмыков на русские деревни (виновные были наказаны, но сам факт действовал на нервы). В принципе оправдаться-то Аюка оправдался: в степи ангелов нет, многое спровоцировали сами казаки, любившие мимоходом пограбить все, что шевелится, да и воеводы городов Нижней Волги вежливостью не отличались, а Аюка был болезненно самолюбив. Но, как бы там ни было, в его действиях, – историки на этом сходятся, – « не было интриг против России ». Умный и дальновидный авлачи-тайша даже на ярком старте своего правления понимал: как бы ни способствовали условия выпендрежу, Москву дразнить нельзя, потому что только в союзе с Москвой его сила, а ежели не видеть края, дело может кончиться плохо.

Впрочем, с годами Аюка помудрел. После шерти Федору Алексеевичу, принесенной в 1684-м, он начал вести себя осторожнее, без ненужных проволочек выполнял требования и поручения российского правительства и практически прекратил (хотя рецидивы случались и много позже) вредные для здоровья контакты с врагами России, перенеся свою жажду деятельности в направлении Бухары, Хивы и туркменских оазисов. Эта тема в те времена Москву не занимала, так что активность шустрого подданного серьезными международными осложнениями не грозила, да и вообще о ней центральным властям становилось известно далеко не всегда. Так что суровые послания, ранее направляемые Москвой в калмыцкие степи, понемногу сошли на нет, тем паче что московские дипломаты, разгадав особенности характера Аюки, нашли способ успокоить честолюбца. Скажем, к получению Аюкой патента на ханский титул и печать от Далай-ламы, – от чего, как мы помним, не желая сердить Москву, отказался Дайчин, – Кремль отнесся спокойно, типа, ну хан и хан, все равно же не для нас, а как он там себя титулует среди своих, какая разница. А с какого-то момента изменили и церемонию принесения клятвы: шерть с участием мелких чиновников, которую Аюка считал унизительной, заменила практика личных встреч с первыми лицами уровня казанского губернатора Апраксина, а то и с людьми из ближнего круга Петра I, – и это стареющему степному вождю грело душу. А Петру Алексеевичу, в свою очередь, очень по сердцу было то, что хан исправно посылает воинов на все войны России, включая подавления мятежей, и потому всякого рода « чудачества и шалости азияцкие » Аюке неизменно сходили с рук.

Проблемы, однако, подстерегали стареющего хана в собственной ставке. Подросшие сыновья требовали поделиться властью, мать, скончавшаяся в 1699-м, их уже не удерживала, а новая женитьба хана на совсем молодой джунгарской княжне обострила обстановку до предела. В 1701-м Чакдоржаб, старший сын Аюки, открыто выступил против отца, объединив вокруг себя недовольных нойонов и создав своего рода «ханство в ханстве», силой не уступающее улусам, сохранившим верность отцу. Дошло до воруженной конфронтации, с трудом прекращенной после вмешательства самого Бориса Голицына, но и после того мятежный сын, хотя официально, опасаясь русского вмешательства, не отделялся, но распоряжения отца исполнял только в тех случаях, когда был с ними согласен, а все остальное игнорировал, – и все это тянулось достаточно долго. Собственно, аж до 1714 года, когда Аюка, стараясь успокоить строптивого старшего сына, по рекомендации из Петербурга официально объявил Чакдоржаба своим наследником и передал ему малую ханскую печать, признав соправителем. Правда, очень скоро стало ясно, что в тандеме первую скрипку играет все же отец, мудрый и очень опытный, но главным залогом его власти оставалось все же доброе отношение царя, в связи с чем былые амбиции пришлось понемногу забыть. Такого рода переживания не лучшим образом сказались на характере хана: все, имевшие возможность сравнивать, отмечали, что характер хана быстро портился, он, ранее веселый и жизнерадостный, стал ворчлив, придирчив и подозрителен, хотя в делах политических по-прежнему проявлял и гибкость ума, и хватку, и острое чутье.