Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

Когда в постельке с тополиным пухом

Проснулась я, крича: «Меня забыл!»

Но лишь ушанка свесившимся ухом

Махнула мне с отцовской головы.

(Там же)

И все ее походы в лес, все встречи с куропатками и те­теревами вызывают новые мистические видения:

Мой отец... он давно не с нами,

Но когда поют петухи,

Под босыми его ногами

Тихо-тихо вздыхают мхи.

Не в охотничьей лихорадке

Он приходит к вам зоревать:

Он встает из своей могилы

Не затем, чтобы убивать.

(«Мой отец... он давно не с нами...», 1959)

Так от своей собственной судьбы Ольга Фокина при­ходит к судьбе всего поколения, к судьбе таких, как она, го­ремык 1937 года рождения. Ее герой — это такой же, как Николай Рубцов, или Валентин Устинов, или Игорь Шкляревский — барачные, детдомовские дети, последнее поко­ление, знающее горькую правду той Великой войны.

Рос мальчишка далеко не неженкой,

Матери, отца почти не помнил.

Помнил он пожары, толпы беженцев,

Мертвецов, которых не хоронят.

(«Подснежники», 1965)

Как мечтали эти сироты о сильных папиных руках, нежных материнских губах, как им не хватало нежности в детстве! Поколение, которому недодано любви.

Все понимание прожитой эпохи пришло к Ольге Фоки­ной в городе, в Москве, в студенческие годы. И еще — ост­рое чувство одиночества. Она не стала бороться за вжива­ние в этот город, не стала примерять на себя городской быт. И этим сохранилась. Даже сильные деревенские парни ло­мались один за другим, а она жила — своим традиционным бытом. Ходила в магазины грампластинок, где среди джа­зовых мелодий выискивала записи русских народных пе­сен. И плевать ей было, что на нее смотрели, как на дере­венскую. Она такой и была.

И отвечу я мальчишке:

«Я, конечно, из деревни.

И не скрою, раз спросили

Из деревни из какой:

Песни есть о ней и книжки,

Есть о ней стихотворенья.

И зовут ее — Россия!

А откуда вы — такой?»

(«В магазине», 1965)

Я отчетливо помню те времена пренебрежения дерев­ней, что прекрасно описал Василий Шукшин. И понимаю силу фокинского вызова. Все эти приезды и переезды в го­рода скоро перестали ее волновать. Она ценила свой уни­кальный мир северной деревни.

Ты меня приглашаешь в Москву,

Мол, довольно гостить у природы:

Вон уж ветер сгребает листву,

Вон и тучи грозят непогодой.

(«Влажный ветер с твоей стороны...», 1962)

Но что могут знать москвичи о чарующем мире древне­го лада? О подлинной свободе крестьянского духа?

Им ли знать, что лишь здесь, наяву,

Вдохновенье мое и свобода?

Не грусти.

Я приеду в Москву

На последних двинских пароходах.

(Там же)

Конечно, прошла и Ольга Фокина искушение Моск­вой. Даже стих пошел какой-то другой, эстрадно-крича­щий, транспортный:

Опять посыпались — птенцами из гнезда —

На пароходы, самолеты, поезда

И полетели, понеслись за горизонт...

Ах, осень, осень, расставания сезон!

Нас ожидает общежитий суета,

Нас ожидают необжитые места.

Одних — заводы, стройки,

Других — пятерки, тройки,

Тех — воинские части,

Всех — во какое! — счастье

Наверняка!

Пока. Пока.

(«Опять посыпались — птенцами из гнезда...», 1968)

Как это похоже на рубцовские рубленые стихи: «Я весь в мазуте, весь в тавоте...» или: «Я забыл, как лошадь за­прягают...». Можно было и Ольге подключиться к подоб­ной ритмике, обретая иную известность. Быстро опомни­лась.

Я не просто грущу, я — в печали великой!

Вся душа извелась от невидимых слез:

Без меня, без меня! — отцвела земляника.

Без меня, без меня! — отзвенел сенокос.

(«Я не просто гру щ у, я —в печали великой...», 1963—1988)

Мир еще живой народной поэзии манил Ольгу Фокину своими созвучиями, отвращал от городской культуры. Мо­жет, Ольга Фокина принесла себя в жертву уходящей Рос­сии? А может, сохранила красоту, которой еще долго будут подпитываться люди?

Я из дому ушла, чтобы «стать человеком»,

Почему ж так домой «в человеки» влечет?

(Там же)

Сделан выбор, и уже навсегда — в пользу той, первич­ной, народной культуры. Она знала о существовании дру­гого, шумного мира, но те, другие, не способны были понять ее мир гораздо более, чем она — их кумиров. «Дунь­ку-то можно было послать в Европу» да еще и поразить Ев­ропу, как бывало не раз, — от Плевицкой и Шаляпина до простого русского парня Гагарина. А вот верхушечно-западной нашей интеллигенции уже навсегда недоступен был мир русской народной культуры. Скорее ее могли бы оценить английские эстеты.

При Ольге Фокиной всегда и ее стойкость, и самоува­жение, и гордость за знание того сокровенного, чего лише­ны многие. Ключ народной поэзии откроет ей и Пушкина, и Лермонтова, и Некрасова, и Блока.

Одуванчики облетают,

Колокольчики зацветают,

Скоро на колос рожь пойдет...

Молодаюшка-молодая,

Что-то нежное напевая,

Горсть за горстью травинки жнет

Да в плетеный пестерь кладет.

(«Одуванчики облетают...», 1963—1988)

Может быть, еще лет семьдесят назад быть бы Ольге Фокиной дивной народной сказительницей, ворожеей или плакальщицей. Что не пустое это дело — говорит весь крестьянский вековой опыт. Кому рыбу ловить, а кому и славным бахарем быть. И даже в лагерных зонах славным завиральщикам-рассказчикам почетные места выделяли и по-своему берегли. В любой среде, любому народу — нужно и золотое слово. А сколько из народной поэзии некогда сочиненных такими же Фокиными и Бе­ловыми настоящих жемчужин вышло? И сколько в на­шем XX веке первостатейных талантов от Николая Клю­ева до Михаила Шолохова из народных низов подня­лось?

Так ли просто приблизить разговорный северный язык к языку поэзии?

О, как я жизнь люблю! Мне утро рассказало

Губами облаков и голосами птиц,

Что радость так близка, и счастья так немало,

И столько для пера нетронутых страниц.

(«О, как я жизнь люблю...», 1959)

Но на пасторали в русской деревне конца XX века долго не удержишься. Пастораль сладка слуху, как ма­лина рту, но в малиннике можно встретить и зверя. И так с неизбежностью рушится трудовой, тяжелый, но радостный мир деревни. Сначала уходят вдовы, свиде­тели войны и лишений, взвалившие все труды земные на себя.