Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

Пожилая вдова, вдова

Рубит. Рубит в лесу дрова.

Мужа нету еще с войны,

Поразъехались все сыны...

Но у вдовы вдруг перед глазами лес качнулся и сердце оборвалось...

...Затуманилась голова,

Закачалась, как ель, вдова.

Тихо ткнулась руками в снег...

Вот и кончился человек.

(«Пожилая вдова, вдова...», 1965)

Потом уходят уже деревни, тонут Матёры, исчезает весь крестьянский былой мир. Исчезает и пасторальный тон в стихах Ольги Фокиной. А вместе с этим миром как бы и за­тухает ее поэзия. Принимать что-то новое нет ни желания, ни сил.

Три огонька в стылой темени светятся.

Три — из былых тридцати...

«Скоро и эта деревня изнетится»...

Кто там изрек? Погоди!

Вскользь равнодушное слово уронено,

В самое сердце разя.

Ладно. Ничто. Извиним постороннего,

Непосторонних — нельзя!

(«Три огонька», 1976)

И уже долготерпеливая поэтесса русской традиции го­това повторить слова своего рано погибшего друга и свер­стника Николая Рубцова: «Не купить мне избу над оврагом / И цветы не выращивать мне...» Всегда есть утешение в рус­ской культуре, которая готова отдать народу то самое со­кровенное, что сама столетиями брала у него. Русская куль­тура стала последним прибежищем народного русского духа, угасающего в деревнях и предместьях. Давно уже в ду­ховные наставники себе Ольга Фокина выбрала не Пушки­на и Лермонтова — высоко больно, не дотянуться, не стать вровень, на них она лишь молилась, — а Александра Блока, Анну Ахматову и Николая Некрасова. Они казались свои­ми в народном ладу.

Ничего из себя мы не строим,

В нашем теле обычная кровь.

Мы пришли из некрасовских «Троек»,

Из некошеных блоковских рвов.

Мы из тех, кто и предан, и продан,

И схоронен был тысячи раз!

Но и все-таки мати-природа

Отстояла и выбрала нас...

Нам во все терпеливые годы,

Хоть какой из веков оживи,

Снилась Синяя Птица Свободы,

Золотая Жар-Птица Любви.

(«Ничего из себя мы не строим...», 1975)

Много ли потеряла поэтесса Ольга Фокина, оставаясь посланницей народного слова в мир русской поэзии конца XX века? Сузился ли ее поэтический мир, погруженный в еще живое фольклорное богатство?

Как-то в беседе со мной Татьяна Глушкова заметила: «"Малая родина" характерна для крестьянского элемента, ограничивающего свой взор, дух родной околицей, а под­час и эдаким горделивым хуторянством... Те, кого прежде назвали бы "крестьянскими поэтами", неслучайно получи­ли почти такое же имя — "деревенские", "деревенщи­ки"...Чутко "подновленное" имя не указывает ли заведомо на замкнутость и тематики, и географии? Безбрежное "крестьянское море", плескавшееся по всей России и бившее в границы ее, раздробилось как будто на "отдельные", раз­розненные деревни, обмелело, вмещаясь в стенах сиротли­вой избы...»

Может быть, Татьяна Глушкова и была бы права, говоря о сужении имперской горизонтали певцов деревенского лада. Но не учитывается при этом глубинная историческая вертикаль. И то, что эта «сиротливая изба» — может быть, последняя в мире. Отсюда и ее всемирность. Плач по ухо­дящему, память об уникальности исчезающего обретают всечеловеческую значимость. А не было бы интуитивного чувства близкой потери, так и Ольга Фокина, может быть, не взяла бы на себя роль хранительницы родного очага. Роль, на которую и многие мужики не решились.

Много говоря о народной сокровенности, дарованной Ольге Фокиной, о красоте и душевности ее песенного сло­ва, мы как бы замыкали ее поэтический мир в некий мона­шеский обряд. Но, ответив так подробно на последний во­прос Одена, адресованный к поэтам, мы добавим еще один, почему-то упущенный английским классиком XX века.

О любви в поэзии. Ольга Фокина поразила нас своим златоустьем, спела свои сокровенные песни, но неуходя­щая боль какой-то одной огромной любви то тайком, то скороговоркой, а то и во весь голос прошла через всю ее поэзию, то исчезая на какой-то длительный период, то за­являя о себе вновь. Я бы даже составил один небольшой со­кровенный сборник ее стихов о любви. Об одной любви... Это тоже сюжет для литературного критика: пишешь о хра­нительнице традиций, о поэте народного природного лада, а рядом мысль — не забудь соединить сквозь время ее «Алую любовь».

Еще в 1956 году появились совсем необычные для нее и проникновенно личные строчки:

Лес да лес... А за лесом что?

Море ли? Горы ли?

Грусть да грусть... А за грустью что?

Радость ли? Горе ли?

Верно, радость — ведь ты придешь,

Пусть мы с тобой и спорили.

Дум беспокойных уймешь галдеж-

Скоро ли? Скоро ли?

Снова стихи о тебе пишу —

В меру ль они? В пору ли?

Жить бы как люди... А я ищу.

Славы ль ищу? Позора ли?

(«Лес да ле с ... А за лесом что?..», 1956)

Неоднозначность заявляется сразу. Друг ли? Вор ли? Счастье ли? Горе ли?

Ольге еще нет двадцати лет, но выбор уже сделан в глав­ном, в творчестве. А в жизни? «Самый лучший, самый ми­лый. / Обладатель хитрых пут». Но где он?

Уж дрожу: не тот ли голос?

Не встречать ли он идет?

(«В дороге», 1957)

Жизнь идет, ожидание затягивается. Любовная лирика уже в завершении самой любви обрела конкретное имя. Алеша, Алешенька, так хорошо чередующееся с Аленуш­кой, Оленушкой.

«Ау!» — у рта ладошеньки,

Из-за, из-под сосенушки...

«Ау, ау, Алешенька!» —

«Иду, иду, Аленушка!»

Стоскнулось и покликала...

«Сгоню!» — и губы встретились,

«Сглотну!» — «А не подавишься?» —

Ее — ему — ответили...

Топор, не глядя — за пояс,

Мелькнул между березами,

За ветками, за лапами

Пропал, как капля, в озере.

(«Ау!» — у рта ладошеньки...», 1969)

Вот так и «канул и минул» для молодой поэтессы люби­мый и аленький к лету 1969 года.

И минуло... да кануло ль?

Утишь себя, прислушайся!

Услышишь необманное,

В глуши души живущее.

Давно не молодешеньки,

Давно — по двум сторонушкам.

«Але-А л е-Алешенька»,

«Ау, ау, Аленушка...»

(Там же)

Так и звучала с конца пятидесятых из года в год «ал-ал- алая, алено-алешенькая любовь».