Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

Буду сухарь грызть

И все равно —

любить

Даже без рук

и ног,

И с пустотой

впереди

Я б добровольцем не смог

В небытие уйти.

(«Жизнь», 1954)

Запись в дневнике в 1956 году: «Вчера покончил с собой Фадеев... Очень неприятно и смутно на душе. Фадеев — ал­коголик... Жалости нет, алкоголиков не жалеют. Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и вы­соком — пьяница по существу...»

Как тут не вспомнить, зная дальнейшую судьбу Шпали­кова, библейское: «Не судите, да не судимы будете...» Ведь это же он — Геннадий Шпаликов — во всех своих лучших творениях «светлый, чистый и высокий...» И он же «пьяни­ца по существу», которого после смерти как алкоголика и не пожалеют.

Правда, в те же годы возникали и иные мысли: «Проще простого взять и... покончить разом со всем» перед страхом за будущую жизнь.

Заигрывание со смертью продолжилось, когда он учил­ся на сценарном факультете ВГИКа. Одна из первых сце­нарных работ так и называлась «Человек умер», и обыгрывалось в ней траурное объявление:

«Деканат сценарного факультета с грустью сообщает, что на днях добровольно ушел из жизни Шпаликов Геннадий. Его тело лежит в Большом просмотровом зале. Вход строго по студенческим билетам.Доступ в 6 час., вынос тела — в 7. После выноса будет просмотр нового художественного фильма».

И далее по сценарию студенты обсуждают причины са­моубийства и самого героя...

Веселый кладбищенский юмор, розыгрыш, но, увы, подтвержденный жизнью. Нельзя поэту предрекать свою смерть. Но что тянуло его в эту рисковую игру, в русскую рулетку, по русской же литературной традиции?

Есть у раздражения

Самовыражение.

Дверью — хлоп

И пулю — в лоб.

Ах, как всем досадил!

Он лежит — уже ничей

В ожидании речей.

(«Есть у раздражения...»)

В сценарии «Девочка Надя...» один из героев, тоже ал­коголик, ища выход в другую реальность выбрасывается с балкона... После легкой жизни захотелось легкой смерти. Какое детское, подростковое отношение к смерти — празд­ник кончился, значит, все, сигай из окна.

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут.

(«Ах, утону я в Западной Двине...»)

И в прозе, и в стихах, и в сценариях почти ежегодно как некая навязчивая идея — мысль об уходе из жизни:

Хоронят писателей мертвых,

Живые идут в коридор.

Служителей бойкие метлы

Сметают иголки и сор.

Ровесники друга выносят,

Суровость на лицах храня.

А это — выносят, выносят —

Ребята выносят меня.

(«Хоронят писателей мертвых...»)

Пока была вера в человека, вера в счастье, энергия жиз­ни в нем побеждала энергию смерти. Когда осталась пусто­та, победило подспудное желание уйти в иную реальность, отказаться от жизни, если в ней потеряно счастье. Даже любимая дочка не удержала. И уже не как розыгрыш, а всерьез звучат последние стихи:

Не прикидываясь, а прикидывая,

Не прикидывая ничего,

Покидаю вас и покидываю,

Дорогие мои, всего!

Все прощание — в одиночку,

Напоследок — не верещать.

Завещаю вам только дочку —

Больше нечего завещать.

(«Не прикидываясь, а прикидывая...»)

Он отгулял свой праздник бытия, нарядный, радост­ный, полный очарования и надежд, а то, что было после праздника — грязная посуда на залитых вином столах, за­плеванный пол, злые в похмелье собеседники, — его уже не привлекало. Он решил уйти после праздника, как обижен­ный подросток, каким он и оставался до последних дней.

Так всю жизнь он и прожил с ощущением скорого взле­та. Моя жена, Лариса Соловьева, в те годы юная актриса «Современника», дружившая с Инной Гулая, женой Шпа­ликова, вспоминает, как по вечерам, освободившись от ра­боты, они любили ездить в Шереметьево большой компа­нией, где до утра пили кофе в ночном кафе и смотрели, как взлетают самолеты.

Самолеты, как мороженые рыбы...

Шереметьево ночное, ты прости —

От полета до полета перерывы

Начинают удлиняться и расти.

Улетаю я все реже, и все реже,

Шереметьево, могу я передать

К самолетам удивление и нежность,

Удивление возможностью летать.

(«Самолеты, как мороженые рыбы...»)

Еще продолжают жить в душах многих людей создан­ные Геннадием Шпаликовым кинообразы, а сам он начи­нает выбывать из игры. С молодостью и любовью уходит желание жить. Он отказывается от новых крупных киноза­мыслов, пишет какую-то сумасшедшую авангардную про­зу, где все вперемежку, где живут литературные герои рус­ской классики, где живут сами классики в каком-то поту­стороннем мире: Ахматова рядом с Пушкиным, Цветаева и Терешкова, Амадей Моцарт и Сергей Михалков.

В этом незавершенном романе интереснее всего мысли автора, его итоговые переживания, его полет над миром. Он все более отстраняется от живой жизни, говорит о себе в третьем лице, как о каком-то бывшем человеке. Он и стал «бывшим», как дворяне в России после 1917 года. И все его последние стихи звучат как послесловие к прошлому, ко времени взлетов и причалов, пароходов и летящих барж. Он отказывается от мира вещей, освещенных солнцем и обдуваемых ласковым ветерком. Наваливается тяжесть смертных видений.

Стихи, — какие там стихи?

Обыденность, я захлебнулся.

Как вечера мои тихи,

Я в дом родной издалека вернулся.

Мой дом родной — и не родной,

Родные, вы не обижайтесь

И не расспрашивать старайтесь,

Не вы, не вы тому виной.

(«Стихи, — какие там стихи?..»)

И уже не будет у него ни лодки на все лето, ни плава­нья на закате. Дитя войны, рожденный в сентябре 1937 года, бравый суворовец, курсант военного училища, он возвращается к своему погибшему в Польше в 1944 году отцу.

Может, лучше было бы, если бы он оставался военным? Он же родом из потомственной военной семьи. Его дядя, который заменил погибшего отца, — знаменитый генерал С. Переверткин, бравший Берлин (позже погибший в авиакатастрофе). Но так распорядилась судьба. Будучи курсантом Московского военного училища, командиром отделения, будущий пехотный офицер неудачно прыгнул с парашютом и повредил правую ногу. Весной 1956 года его комиссовали подчистую, а уже осенью он поступил во ВГИК и сразу, с начала шестидесятых, еще не окончив ин­ститут, стал работать в кино. Популярные фильмы, попу­лярные песни. Чувство сиротства отступило, вернее, ухо­дило в сценарии, в рассказы. Дух офицерства сменился па­цифизмом, лирическим миролюбием. Он слишком верил всем, слишком доверился ликующему времени. Острижен­ный подросток военного времени был принят в эфемер­ную, хрупкую, но казавшуюся радужной семью шестиде­сятников. Однако стая оперилась, птенцы стали коршу­нами и кукушками, разлетелись по белу свету, и наш несмышленыш Шпаликов, ставший вдруг снова одиноким сиротой военного времени, вывалился из гнезда. Осталась лишь дочка Дашенька да те первые ощущения военного детства, тоска по былому военному единству.