Лариса Миллер - А у нас во дворе

«Девочка моя, золотце мое ненаглядное, — шепчешь ты, прижимая меня к себе, и тихо плачешь, отвернувшись от соседок по больничной палате. — Что тебе сказал врач?»

Что сказал врач? Врач сказал: «Ваша мать — умирающая больная. Ходите почаще».

— Врач сказал, что проведут курс лечения, и тебе сразу станет легче, — говорю я вслух. — Только тебе надо набраться терпения. Лечение тяжелое. От него слабость и тошнота.

— Да, такая слабость, что голову поднять нет сил. И волосы лезут страшно.

Ну ничего. Пусть лезут. Лишь бы мама у меня осталась.

«Тяжело дышать», — говоришь ты. Серое лицо, бескровные губы — ты ли это?

Ты — золотистые волосы, яркие глаза. Тебе так шли длинные серьги, пестрые платья. Ты любила праздники, новогоднюю ночь, бенгальские огни, музыку, танцы. Ты любила в новогоднюю ночь ездить из гостей в гости, неожиданно появляться в длинном вечернем платье с конфетти в волосах, произносить шутливый тост, танцевать игривый танец и, аккомпанируя себе на рояле, петь любимую песенку: «Нашел я чудный кабачок, кабачок. Вино там стоит пятачок, пятачок».

Ты была нарасхват. Все приходило в движение, когда ты появлялась. «Белла, станцуем? Беллочка, твое здоровье!» — неслось со всех сторон.

Взгляды, взгляды, взгляды. На тебя всегда смотрели в транспорте, на улице, в театре. Была ли ты красивой? Не знаю. Когда как. Ты часто была измученной, усталой.

«Расчешись. На кого ты похожа!» — просила тебя бабушка. «Оставь, мама. У меня нет сил». Ты часто рассказывала, как во время очередной чистки на партсобрании в Радиокомитете кто-то сказал: «Посмотрите, в каком виде коммунистка Фаддеева приходит на работу. Почему она так взлохмачена? Пора присмотреться к этой лохматости». Ты и на радио работала с утра до вечера, стуча на машинке, правя написанное, отвечая на вопросы радиослушателей, приглашая кого-то на запись. «Ну что вы, Белла, это совсем не туда пошло. Совсем не туда, — твердила на ломаном русском языке твоя начальница финка Сайми, возвращая тебе твою статью. — Надо сократить».

«Невольный сын эфира», — говорила ты о себе. Помню, что я всегда удивлялась, почему сын и откуда ты взяла эти слова.

Вот маленький снимок, на котором мы с тобой сфотографированы после ноябрьской демонстрации на Малом Каменном мосту. На обороте карандашом написано:

«1949». Рядом с нами твоя начальница и еще кто-то. Я любила ходить с тобой на демонстрации. Пестрая, разноязыкая колонна иностранцев, поющих песни на разных языках. «Ларочка, — говорил мне влюбленный в тебя высокий, стройный швед Сикстен, — хочешь, я тебе куплю палька, такая длинна-длинна палька, две палька кататься зимой?»

Все пели, и мы с тобой пели: «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист. Старинный вальс „Осенний сон“ играет гармонист…» Вот они — ноты моего детства, пожелтевшие разрозненные листки. Песни времен войны, изданные на серой бумаге в 1945 году. «Смерть немецким оккупантам» — напечатано на обложке сверху. «Стеклография ЦДКА» — напечатано снизу. «Американская солдатская песня» — посередине той страницы, где про «чудный кабачок».

Вот ноты, казавшиеся мне столь таинственными в детстве: на обложке, — белое лицо, похожее на маску, трагически сдвинутые темные брови, белое жабо. Сверху белыми буквами на черном фоне: «Песни Вертинского». «Ах, солнечным, солнечным маем, на пляже встречаясь тайком, с Лулу мы как дети играем, мы солнцем пьяны, как вином», — поешь ты, сидя за нашим стареньким «Беккером». Окно нараспашку. По комнате летает тополиный пух. За окном цветет сирень. Необычно теплый май. Твой день рождения. Комната полна гостей. От ветра качнулась занавеска. Нотный лист упал на твои смуглые худые пальцы. Кто-то подхватил его и поставил на пюпитр.

«Ну погоди, ну погоди, минуточка, ну погоди, мой мальчик пай. Ведь любовь наша только шуточка. Ее выдумал глупый май…»

Сегодня снова май. Скоро день твоего рождения. Всюду продают сирень — твои цветы.

Как я была богата. У меня были бабушка, дедушка. Сегодня есть отчим, которого я называю папой уже тридцать лет. Сегодня он больно ранен маминой смертью. Сегодня он одинок и растерян. Сегодня он спасается хлопотами по раздаче старых вещей. Сегодня он покупает продукты, волнуется за моих детей, занимается географией с моим старшим сыном и ждет нас в гости. Сегодня он единственный человек, которому я могу позвонить в черную минуту и сказать: «Папа, я не могу привыкнуть, что мамы нет, не могу смириться…»

«Ну что делать, деточка, — говорит он мне, плача. — Ну что делать? Я буду помогать тебе чем могу. Все сделаю, но я не могу вернуть тебе маму». Живи долго, папа. Живи долго.

Года в четыре мне очень нравилось играть с фотографией, на которой я, годовалая, сижу на руках у отца. Нравилось мять эту карточку, разглаживать, рисовать на ней цветными карандашами. Фотографию отбирали, но я снова находила ее и мучила.

Дома мне говорили: «Папа Миша пошел на фронт добровольцем. У него было слабое зрение. Он погиб, подорвавшись на мине». «Папа Миша тебя очень любил, — говорила бабушка. — Он держал тебя бережно, как хрустальную вазу. У него были длинные, тонкие, музыкальные пальцы».