Лариса Миллер - А у нас во дворе

Однажды, проводив Таню до метро, я купила сигареты с фильтром, точно такие, какие курила она. Когда следующим утром я курила в постели, в комнату вошел отчим. Он дико закричал и, бросившись ко мне, вырвал у меня изо рта сигарету. На крик прибежала мама. «Происходит то, о чем я тебя предупреждал. Дальше будет хуже». Мне запретили приглашать Таню домой и следили, чтоб я не ездила к ней. Впрочем, наша дружба и без того постепенно сходила на нет. Уж слишком мы были разными. До меня иногда долетали какие-то слухи. Я знала, что она развелась и снова вышла замуж. Опять за художника. Родила дочь. Переводила детские стихи. Писала ли свои? Наверное, писала. Потом мне сказали, что она тяжело заболела. В 1974 году весной я узнала, что Таня умерла от рака.

Как-то летом, гуляя по Переделкинскому кладбищу, я наткнулась на Танину могилу. Стоя возле доски с цифрами 1940–1974, я вспомнила нашу последнюю встречу: Таня забежала ко мне после занятий на курсах французского языка, которые она много раз начинала и бросала, вынула из сумки маленькую пластинку с песнями Эдит Пиаф и предложила: «Поставь. Давай послушаем». « Non, rien de rien. Non, Je ne regrette rien …» — пела Пиаф. Пела так, будто с концом песни оборвется жизнь. Таня, закрыв глаза, тихонько подпевала. «О чем она поет?» — спросила я.

«Ни о чем». — «Как это — ни о чем?» «Она поет: ни о чем я не жалею, ни о чем», — не открывая глаз, прошептала Таня.

Ее лицо всегда жило какой-то особой таинственной жизнью. У нас урок фонетики, мы изучаем гортань в разрезе, а она, щуря свои близорукие бирюзовые глаза, смотрит в окно. И не просто смотрит, а вглядывается в нечто, скрытое от других. Вглядывается и улыбается. Но можно ли такими чересчур определенными словами выразить таинственную жизнь ее лица? Можно ли назвать улыбкой это легкое подрагивание губ? Кажется, она что-то шепчет. Что и кому? Меня все это так занимало, что я полностью выпадала из учебного процесса и раздражала фонетичку своими ответами невпопад. Как ни странно, сама Лерка (а именно так звали мою загадочную однокурсницу) никогда не попадала впросак, будто это я, а не она общалась с заоконным пространством, шепталась с ним, улыбалась ему.

Мы подружились и проводили вместе большую часть времени. Долго-долго шли из института через парк «Сокольники» до метро. Долго шли от метро до моего дома. Долго обедали. Долго болтали и стремительно делали задание на завтра. Потом Лерка уезжала к себе домой, где, по-видимому, не очень любила находиться.

Несмотря на столь тесный контакт, она все равно оставалась для меня существом непостижимым. Ее сильная близорукость создавала некую невидимую преграду между ею и окружающими. Преграду, которая ей вовсе не мешала и которую она совсем не собиралась преодолевать. Благодаря этой преграде она могла, не растворяясь в будничном и сиюминутном, устремлять взор в туманну даль , чтоб увидеть нечто . И романтических роз в той нашей жизни тоже хватало. Ими были усыпаны все истоптанные нами тропинки в парке «Сокольники» и каждодневная дорога от метро до моего дома. Они нежно благоухали, когда мы грели обед и когда зубрили очередной английский текст из учебника Гальперина. Чем бы мы ни занимались, о чем бы ни говорили, все было окутано романтическим флером. А задачи мы ставили перед собой глобальные. То мы решили перечитать все стихотворные сборники в моем книжном шкафу (начав почему-то с Верлена), то задумали, побегав по театрам, обсудить по-английски спектакли, которые успели посмотреть. Помню, как беспомощно прыгали губы, когда мысль обгоняла речевые возможности, как мы терзали словарь в поисках нужного слова, как раздражались на свой скудный вокабуляр. И тем не менее Леркин английский казался куда более беглым, чем мой, хотя запас слов у нас был одинаковый. Просто Лерка и здесь обладала неким секретом, некоей особой манерой легко и небрежно произносить слова. Даже те немногие, которые знала. Она держалась так уверенно и непринужденно, что начинало казаться, будто она знает куда больше, чем показывает, и что ей просто недосуг искать другие, более сложные обороты. Когда на уроке преподаватель прерывал ее, чтобы поправить или задать вопрос, она бросала на него такой недоуменный и насмешливый взгляд, что ему, бедному, явно становилось не по себе. Лерка умела много гитик . Умела то, чего совсем не умела я. Например, быть независимой и взрослой, царить и повелевать. И вроде бы она вовсе к этому не стремилась. Это происходило само собой. Люди с радостью подчинялись ей и позволяли царить. Она была конфиденткой многих взрослых женщин, в том числе и моей мамы, которая не только рассказывала ей все подряд, но и спрашивала ее совета. Хотя у нее, семнадцатилетней, еще и романа толком не было. Она лишь жила в предчувствии минуты дивной той . Ждать пришлось недолго. ОН появился весной. Подошел к ней на институтском вечере и пригласил танцевать. Это был канун майских праздников, Москва готовилась к параду. Он и Лерка гуляли по ночному городу, а мимо с диким грохотом шли танки. Лерка остановилась и закрыла ладонями уши. Представляю, как она замечательно смотрелась в этот момент. Высокая, стройная, с пышными заколотыми на затылке разлетающимися на ветру пепельными волосами, с капризной ямочкой на подбородке. Он (назовем его Лев) отнесся к ее жесту чрезвычайно серьезно и принялся отдирать ее ладони от ушей: «Не прячься. Убери руки. Слушай жизнь. Ты обязана ее слышать». Лерка рассказывала мне об этом с восхищением. Он ее покорил: взрослый, без пяти минут геолог (не то что наши сосунки-первокурсники), самостоятельный (часто ездил «в поле»), интеллектуал, знаток поэзии, книгочей, прочел все книги в своей гигантской домашней библиотеке. О, какие письма он ей писал, уезжая на практику! Не письма, а целые тома, полные умных рассуждений, многозначительных фраз и цитат из Рабиндраната Тагора. Но это все потом — весной, летом. А нам еще предстояла зима, Новый год, который мы решили встречать вместе. Я пригласила своего Натана и его друзей. Лерка пришла одна. В тот вечер она, которая выглядела королевой даже в дежурной серой юбке и серой кофте, превзошла себя: сверкающее блестками платье с глубоким вырезом, высокие каблуки, живописно рассыпанные по плечам волосы. Да еще эта летучая улыбка, взгляд, устремленный невесть куда… «Божественная, божественная Валерия!» — вспомнила я восклицание Спартака из читаной-перечитаной в детстве книги Джованьоли. Когда я в какой-то момент зашла за чем-то в маленькую комнату, я застала там Натана и Лерку, которые стояли с полными бокалами в руках. «Мы решили выпить на брудершафт. Ты не возражаешь?» — слегка смутившись, спросил Натан. Лерка, улыбаясь и близоруко щурясь, смотрела на меня. «Не дружи с ней, — говорил мне потом Натан, — она та еще штучка. Предаст тебя и глазом не моргнет». — «Так вы пили с ней на брудершафт, чтоб в этом убедиться?» Я говорила ему ВЫ, поскольку познакомилась с ним, когда мне было четырнадцать, а ему двадцать один.