Джонатан Франзен - Дальний остров

Любая верность, как писательская, так и иная, приобретает смысл, лишь когда подвергается проверке. Быть верным себе как писателю труднее всего, когда ты только начинаешь — когда писательство еще не принесло тебе достаточной, чтобы оправдать твою верность ему, отдачи от публики. Выгоды от близости с друзьями и родными очевидны и конкретны; выгоды же от книг, в которых ты пишешь о близких людях, пока в основном умозрительны. Наступает, однако, момент, когда выгоды уравниваются. И тогда встает вопрос: готов ли я ради того, чтобы продолжать становиться писателем, в чем я чувствую потребность, рискнуть хорошими отношениями с любимым человеком? Долгое время, пока был женат, я отвечал на него отрицательно. Даже сейчас отношения с некоторыми людьми для меня так важны, что я стараюсь писать не сквозь эти отношения, а в обход них. Но я убедился, что, идя на автобиографический риск, можно надеяться на потенциальный выигрыш — на выигрыш не только писательский, но и в плане отношений: что, делая кого-то из персонажей похожим на твоего брата, мать или лучшего друга, ты, возможно, оказываешь этому человеку услугу, давая ему шанс оказаться на высоте положения, доверяясь его любви всецело, включая твою пишущую часть. Самое главное — писать максимально правдиво. Если ты действительно любишь человека, чью частную жизнь используешь, эта любовь должна отразиться на том, как ты пишешь. Всегда, конечно, есть риск, что этот человек не увидит в написанном любви и ваши отношения пострадают, но ты, так или иначе, проявил то, что рано или поздно должен начать проявлять каждый писатель: верность самому себе.

Я рад сообщить в заключение, что мы с братом сейчас в лучших отношениях, чем когда-либо. Собираясь послать ему экземпляр «Поправок», я сказал ему по телефону, что боюсь, как бы он не возненавидел эту книгу и, чего доброго, меня . Его ответ, за который я по-прежнему ему глубоко благодарен, был таким: «Возненавидеть тебя — исключенный вариант». Следующий телефонный разговор со мной, прочтя книгу, он начал словами: «Привет, Джон. Это твой брат Гари ». Обсуждая ее потом со знакомыми, он никогда не делал секрета из сходства между персонажем и собой. У него своя жизнь, со своими испытаниями и достижениями, и то, что у него есть брат-писатель, — просто один из фактов его биографии. Мы горячо друг друга любим.

Среди самого неприятного, чем меня порой раздражает современная технология, — то, что, когда очередное новшество, ощутимо ухудшившее мою жизнь, ищет все новые и новые способы портить ее, мне позволяется жаловаться всего год-другой, после чего распространители крутизны начинают мне говорить: пора бы уже привыкнуть, дедуля, так сейчас жизнь устроена.

Вообще-то я не против новшеств. Двумя поистине великими изобретениями конца XX века я считаю цифровую голосовую почту и определитель номера, вместе уничтожившие тиранию звонящего телефона. А уж как я люблю свой смартфон BlackBerry! Благодаря ему я могу ответить на длинное нежеланное электронное письмо немногими сухими телеграфными строчками, за которые адресат тем не менее должен быть мне благодарен — ведь я их писал выставленными большими пальцами! А мои противошумные наушники, по которым я могу пустить белый шум со смещением по частоте, заглушающий даже самое настырное гавканье соседского телевизора! А весь волшебный мир DVD -технологий и экранов высокого разрешения, уже избавивший меня от стольких кинозалов с липкими полами, с громко шепчущимися хамами зрителями, с хрустом попкорна!

Приватность состоит для меня не в том, чтобы прятать от других свою частную жизнь, а в том, чтобы беречься от вторжения чужих частных жизней. И хотя из гаджетов я больше всего люблю те, что активно способствуют приватности, я, в общем, без злобы смотрю на новшества, если только они не принуждают меня взаимодействовать с ними. Если вам хочется по часу в день возиться со своим фейсбучным профилем, или если вы не видите разницы между чтением Джейн Остин на Kindle и чтением ее же на книжных страницах, или если вы считаете видеоигру Grand Theft Auto IV величайшим после вагнеровских опер примером синтеза искусств — на здоровье, я рад за вас, только не навязывайте этого мне. Есть, однако, новшества, которые, досадив мне однажды, не отстают и продолжают досаждать; нанесенные ими раны болят годами. Взять, к примеру, телевизоры в аэропортах: активно смотрит их, наверно, один пассажир из десяти (если только не идет футбол), а остальным девяти они активно портят жизнь. Год за годом, в аэропорту за аэропортом — небольшое, но явно отнюдь не временное ухудшение качества жизни среднего пассажира. Другой пример — плановая замена прекрасных «устаревших» компьютерных программ плохими программами. Я до сих пор не могу смириться с тем, что лучший текстовый редактор из когда-либо написанных — WordPerfect 5.0 для DOS — даже и работать не будет ни на каком компьютере из тех, что сейчас продаются. Да, в теории, конечно, он может работать в маленьком окошке, где DOS эмулируется в среде Windows , но крохотные размеры и грубая графика этого эмулятора выглядят как намеренное оскорбление со стороны Microsoft в адрес тех из нас, что предпочли бы не использовать навороченное чудище. WordPerfect 5.0 был безнадежно примитивен как настольная издательская система, но незаменим для авторов, которым нужно только писать. Элегантный, безошибочный, занимающий минимум места, он погиб, раздавленный тучным, навязчивым, часто дающим сбои монополистом — редактором Wo rd . Не собери я в шкафу у себя в кабинете коллекцию старых компьютеров, от которых отказались владельцы, я вообще не мог бы сейчас использовать WordPerfect . И я уже пустил в ход последний из них! При этом люди имеют наглость раздражаться, если я посылаю им тексты в формате, недоступном всесильному Wo r d . Мы живем в мире Wo r d , дедуля. Тебе пора принять таблетку.

Но это всего-навсего досаждает. Есть, однако, технологическое новшество, уже принесшее нешуточный долгосрочный социальный вред и продолжающее вредить, — новшество, на которое, несмотря на весь этот вред, нельзя сегодня публично пожаловаться, не рискуя выставить себя на посмешище, — сотовый телефон.

Всего десять лет назад Нью-Йорк, где я живу, еще изобиловал публичными пространствами, которые сохранялись совместными усилиями горожан, чье уважение к сообществу проявлялось в том, что они не делали банальную жизнь своих спален его достоянием. Десять лет назад мир еще не капитулировал перед трепом. Еще можно было смотреть на использование «Нокиа» как на проявление хвастовства или претенциозности людьми побогаче. Или — более снисходительно — как на симптом нездоровья или инвалидности, как на костыль. Конец девяностых, надо сказать, был в Нью-Йорке временем плавного и стремительного общегородского перехода от никотиновой культуры к культуре сотового телефона. Вот карман рубашки оттопыривает пачка «Мальборо», прошел день — и там уже «Моторола». Вот руки, губы и внимание хорошенькой девушки без спутника, старающейся выглядеть поуверенней, заняты сигаретой, прошел день — и они уже заняты очень важным разговором с… в общем, не с тобой. Вот на игровой площадке собирается толпа вокруг пацана с пачкой «Кул», прошел день — и толпятся вокруг пацана с цветным экраном. Вот пассажиры, сойдя с самолета, в ту же секунду щелкают зажигалками, прошел день — и они по-быстрому набирают номера. Пачка в сутки превратилась в стодолларовый месячный счет от компании «Веризон». Дымовое загрязнение — в звуковое. Хотя раздражитель изменился в одночасье, страдания воздержанного большинства в ресторанах, аэропортах и других общественных местах, причиняемые меньшинством, испытывающим непреодолимую тягу, остались устрашающе неизменными. В 1998 году, вскоре после того как я завязал с курением, я сидел, бывало, в поезде подземки, смотрел, как пассажиры нервно открывают и закрывают крышки своих мобильников, или трогают губами соскоподобные антенны, которые тогда имелись у всех телефонов, или просто тихо держат свои устройства, словно материнскую руку, и испытывал к ним чувство, близкое к жалости. Вопрос, насколько далеко это зайдет, казался мне тогда открытым: станет ли Нью-Йорк городом телефономанов, бредущих по тротуарам как во сне и окруженных неприятными облачками своих частных жизней, или каким-то образом все же возобладает идея более сдержанного публичного «я»?