Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

В небе дальше будут серебряными лодочками плыть спутники, Марье Ивановне, по-видимому, предначертано ходить до гроба по очередям за селедочкой. Потерпевших крушение, может быть, подберет (может, не подберет) троллейбус случайный, чтобы довезти куда? «Граждане, выходите, троллейбус идет в парк». Потерпевших крушение, минутно согревшихся человечностью и пеньем, нас дальше ждет то же: возвращенье по темным подъездам с черными котами, где надо б лампочку повесить, но мы знаем: денег на эту лампочку мы, кажется, не соберем.

Вот именно, вот это самое: собрались мы, попели. Ну? И что?

Решившись наконец бежать из безвыходности, — мой личный, нетипичный, уж действительно свирепо случайный троллейбус! — я пережил много сомнений: вскакивать в него или не вскакивать? Мне казалось, что я чего-то недосмотрел, что есть люди, знающие, где находится нить, идя по которой можно выйти из нашего лабиринта.

Полтора года я метался из города в город, говорил с множеством умных людей: «Какой вы видите выход?» Ни один человек не знал выхода. Всегда все сводилось к одному: «Плохо, плохо, становится все хуже. Неразвязываемый узел, заколдованный круг».

Приведем мрачную аллегорию Салтыкова-Щедрина «Карась-идеалист». Тот карась знал волшебное слово и считал, что если бы ему удалось встретить щуку и сообщить ей это слово, в ней бы пробудилась совесть. Слух о странном карасе дошел до щуки, она велела доставить его. Когда он предстал перед ней, довольно потрепанный жандармами-ершами, он собрал все силы, затрепыхался остатками плавников и гаркнул: «А знаешь ли ты, что такое справедливость?» Щука от изумления так широко открыла рот, что нечаянно втянула карася и проглотила, а окружающая свита озабоченно спросила, не оцарапалась ли она и хорошо ли изволила покушать?

Наверное, в рыбьем царстве потом много было разговоров о жертве карася и слово «справедливость» возросло популярностью. Может, даже соседние акулы поморщились, осудили — одни так, другие этак — бессовестную щуку. На том конец. Мрачная сказка и мрачные мысли.

Отсюда у некоторых людей и возникает философия безвыходности, которая, если ее очистить от всяких ученых слов, просто, ясно укладывается в поговорку: «На свете правды нет». На вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» — армянское радио отвечает: «Тоже нет».

Счастье, значит, наше, что щука сегодня опять проплыла по другой улице; удача наша, что мы успели до закрытия магазина купить красного крепленого; занавесьте окна, включите магнитофон, кто слышал последние анекдоты? Выпьем: «Когда мне невмочь переселить беду, когда подступает отчаянье…» Время от времени кто-то один не выдерживает и сигает головой вниз с одиннадцатого этажа, остальные ужасаются, долго переваривают и тем более приглушают. Слова: заколдованный круг, выхода нет, нет, и нигде. «Хорошо там, где нас нет».

Пусть никто не примет эти мои слова за осуждение, выводы или доказывание чего бы то ни было. Мы так в Советском Союзе приучены к принципу идейности — если слово, значит, непременно что-то должно или утверждать, или клеймить! — что совсем уже забыли, что слово может просто отражать. Я, представьте, сейчас говорю — рисую. Рисую, что видел. как видел. Больше ничего. Даже скорее и не рисую, а просто вспоминаю одно, другое.

Вспоминаю огромную популярность грустно-веселого фильма «Айболит-66», где зверюшки бредут в бурю сквозь смертельную пустыню за доктором Айболитом (в прекрасном исполнении Олега Ефремова) и поют: «Это очень хорошо, что нам очень плохо!» Я видел, как людей в зале буквально передергивало в этот момент — так точно это выражало их хроническое угнетенное состояние, всю их жизнь.

Однажды я плыл по Байкалу пассажиром парохода «Комсомолец». Мы попали в страшный туман. Из рубки не видно было носа корабля. Он гудел, били в колокол, продвигались самым тихим ходом, казалось, этому мраку не будет конца, и на лицах явно отражалось ощущение беды. Неизвестно, куда сунуться, неизвестно, как плутать.

И вдруг в момент, когда никто уже этого не ожидал, нос корабля высунулся из стены тумана, как конец лыжи из-под снега. Ударило солнце с чистого неба, синего, без единого облачка. Передняя часть и рубка корабля уже были на полной свободе и солнце, а корма еще оставалась во мгле, и кто-то там на корме еще не знал ничего. Корабль вышел буквально из ровной, отвесной, белой стены тумана, и когда мы отдалились от нее, стало до изумления понятно, что массив тумана лежал в точно очерченных, отнюдь не больших пределах, ну, так, как одинокая плоская льдина с отвесными краями. Он был узок, этот массив, километр или два, но только, проклятый, растянут, длинен до горизонта, и угораздило же нас пропереться аккурат по всей его кишке, тогда как и справа и слева был прекрасный ясный день, а мы бились, а мы ошалело били в колокола, колотясь в безвыходности.

Что-то вроде этого ощущения я испытываю вот уже несколько лет, после того как оставил Советский Союз. Я смотрю и не могу насмотреться изумленно на людей, которые песенку «хорошо, что нам очень плохо» понимают лишь как слабо остроумную оригинальность ради оригинальности; пьют, чтобы было хорошее настроение; ну и у них, естественно, полно проблем и стычек, без этого же нельзя, без этого люди не были бы людьми.

Оказывается, туманы скромно ограничены — в пространстве, во времени. «На свете правды нет» — не ошибочное ли мнение, паническое и однобокое, ну как, скажем, диаметральное ему: «На свете царит только одна правда». Может, и заколдованных кругов нет — они такими кажутся. Жизнь на Марсе есть. Более того, она есть на Земле — да еще какая: и справа и слева от этой туманной полосы, в которой мы бьемся, думая, что это уже конец света и что всюду безвыходность, заколдованный круг и тому подобное.

Но — вот именно, оказывается, случается, что действительно хорошо там, где нас нет. Не везде, будем справедливы, но такие места, оказывается, есть: нас там нет, а там — людям хорошо. Говорю это как не поверивший поговорке на слово, а решивший сам проверить. Проверил и ахнул.

Недавно мне на глаза попалось такое ироничное изречение: «Счастливые поколения занимаются спортом, несчастливые — переоценкой ценностей». А жизнь людская, как ни крутись, одна. Неужто она, эта жизнь, нам только затем дается, чтобы до смерти не жить, а делать переоценки, заниматься взаимоизбиением, восходить на костры? Что это за парадокс? Что это за три сосны или туман, в которых, запутавшись, обречены поколения биться?.. Кончаю опять не выводами. Нет. Это все — вопросы.

6 апреля 1974 г.

Недавно в Лондоне, роясь среди залежей старых букинистических книг, я наткнулся на малоизвестную книгу по искусству. Раскрыл — и уже не смог оторваться: это было чтение более увлекательное, чем чтение любого романа, любой фантастики.