Сергей Алексеев - Россия: мы и мир

На закате же я сам проснулся с сильной головной болью и мокрый от пота. Слез с лежанки и без особого любопытства стал рассматривать пустые, беленные известью стены старушечьего одинокого жилья. Бросилось в глаза, что нет обычных для деревни фотографий родственников, а также полное отсутствие книг и учебников. Очки на круглом столе с толстыми линзами (что-то все-таки она видела), клубки ниток, спицы, крючки, в одном углу на стуле – гармошка, в другом какой-то несуразный, безыскусный резной столбик, назначение коего вообще было непонятно. Единственным украшением дома были цветы на окнах и разноцветные салфетки с плетением по кромке – что-то наподобие макраме. Они лежали всюду: на столе, спинках старых стульев, на гармошке и даже на деревянном сундуке.

И еще я заметил на полу возле этого сундука брошенный лист вощины, которую используют пчеловоды, но какой-то серый, старый, с неровными краями. Должно быть, хозяйка уронила и сослепу не заметила. Я поднял лист, хотел положить на стол и тут увидел, что это не вощина, а просто тонкая пластинка воска с ровными и выпуклыми строчками какого-то совсем незнакомого письма – будто положили ее на деревянное клише и откатали резиновым катком. Ни одной буквы прочесть не удавалось, поскольку письмо напоминало неразборчивую арабскую вязь, а сами знаки походили на несколько запятых и черточек, сцепленных вместе в разной конфигурации. Я подошел к окну, долго вертел под всякими углами, пока случайно не узрел отражение восковой пластины в зеркале, висящем в простенке…

И все встало на свои места. Это была зеркальная копия текста, снятая, скатанная с какого-то оригинала, строчки которого были не написаны в прямом смысле, а вытравлены, вырезаны или выжжены на каком-то материале. Подобного письма я раньше не встречал, впрочем, как и начертания знаков, хотя в некоторых угадывались знакомые буквы – «К», «Б» и «О». Как только я подумал, что это и есть текст, «написанный» чертами и резами , затряслись руки и голова перестала болеть. Первой мыслью было украсть это восковое свидетельство и немедленно бежать из деревни, дабы подивить мир открытием (тогда мне было всего-то 33 года). И убежал бы, но на глаза попал сундук, в котором наверняка лежали еще какие-нибудь чудеса – а что бы она его тогда запирала?

И этот сундук перевесил. Я пристроился у зеркала с записной книжкой и стал перерисовывать знаки с воска, при этом находя новые знакомые буквы. Но складывать их в слова не было времени, поскольку текст на пластине состоял из восемнадцати совершенно слитных строк, а я подолгу возился с каждым знаком – попробуйте, глядя в зеркало, что-нибудь нарисовать вслепую?

Успел переписать только три с половиной строки, когда увидел в окно, что хозяйка возвращается. Спрятав книжку с иероглифами, я положил воск на кухонный стол и сел на лавку. Учительница вошла в избу и сразу же меня обнаружила, хотя сидел тихо. Она отставила палку и, не снимая пальто, вдруг уверенно подошла к столу и точно взяла восковую пластину.

– На полу валялась, – объяснил я и в тот же миг пожалел.

Она глянула на сундук, потом на меня и с торопливым отчаянием смяла пластину в комок, с силой сдавливая воск, после чего бросила его к печи, где лежали дрова. И указала на дверь:

– Ну-ка иди отсюда. Живо!

Будто из класса выгоняла.

Положение было дурацкое, всякое оправдание только бы усугубило ситуацию: уж лучше бы украл вощину и убежал. Я молча собрался, натянул сапоги и взял рюкзак, думая, что учительница все-таки отойдет и остановит в последний момент, – ничуть!

– И больше никогда сюда не приходи, – велела она в спину.

Я ушел на ночь глядя и остановился уже в полной темноте, километрах в пяти от деревни. Развел костер и стал рассматривать срисованные черты и резы. Вначале записал в строчку все узнанные буквы, а неизвестные перевел по смыслу.

И получилось наставление по очистке рос…

«Не ищите камней на дне росы и не поднимайте, ибо камни легки в воде и не подъемны на поверхности, а повлекут на дно с головой… Дабы очистить росы, затворите, воду пустите на нивы. И обнажатся камни и прочие наносы… И будет труд тяжел, но благодарен…»