Дмитрий Губин - Налог на Родину. Очерки тучных времен

В общем, мы много о чем успели покричать, пока компьютеры не загрузились, не подсоединились и «Яндекс» не выдал результат: «Философические письма» – меньше двух тысяч запросов за месяц: и правда не густо.

– Ну хорошо, – не унимался я, – давай посмотрим на дело со стороны личной экономики: как обстояло дело в хозяйстве в поместье помещика-славянофила, искренне видящего величие святой Руси в применении сохи? А как – в поместье помещика-западника, который вместо святых тайн русской души видел окрест пьянство, отсталость да скотство, а потому выписывал из-за границ английскую молотилку и немца-управляющего?

– Хороший вопрос, – наливаясь ехидством до самых ушей, отвечал мой банкир, – для докторской диссертации! Взять в один и тот же исторический промежуток десяток помещиков-почвенников и сравнить с десятком западников: сколько у них было на входе и выходе душ крестьян, как изменились надой и обмолот, продажи излишков… И, глядишь, окажется, что у западников их недовольные крепостные портили английские машины и изводили управляющих, а у почвенников, с божией помощью, снаряжали обильные обозы в Петербург… Твоя проблема в том, что ты настаиваешь на выборе между западничеством и почвенничеством, как на выборе между ножом острым и ножом тупым, и даже думать не желаешь, что в России эффективнее всего не один нож, а…

Но я, признаться, в запале его не слушал, продолжая гнуть свое. Если, настаивал я, мы не можем корректно сравнить коммерческий успех славянофилов и почвенников в середине XIX века, то давай перенесемся в конец. Кто двигал промышленную революцию? Кто развивал торговлю? Банковскую сферу? Разве почвенники? Да нет, брат, – капиталисты-западники, финансисты-западники, твои братья по офису, вот так!

– Не вот так, – мгновенно парировал приятель. – В торговле крупнейшие капиталы числились за старообрядцами, которые были не просто патриоты-почвенники, а в квадрате. Да и патриотическая борода украшала не только купцов, но и владельцев мануфактур, то есть не только Третьякова, но и какого-нибудь иваново-вознесенского Бурылина. Который, кстати, понимал, что рабочая сила – это не просто не имеющий родины ресурс, как полагал твой брат западник Ульянов-Ленин, а ресурс очень даже произросший на русской почве. И если бы не западники, то, дорогой мой, и революции бы не было!

Я проглотил то, с какой ловкостью вождя пролетариата мне записали в родню, но, закусив удила, продолжал ворошить историю, теперь уже близкую. А разве в недавние времена, кричал я, в СССР, когда противостояние славянофилов и западников имело вид борьбы комсомольцев со стилягами, последние не побеждали в бытовом плане, при одинаковости доходов? Разве твид на пиджаках стиляг не торжествовал над комсомольской чесучей, а джаз – над гармошкой на завалинке? Разве поэт-западник Евгений Евтушенко не жил шикарнее и стильнее поэта-патриота Егора Исаева, хотя тиражи книг Исаева были больше? А разве, сместимся еще ближе по времени, в перестройку диссидент-западник не начинал покупать раньше почвенника английский стилтон в валютном магазине хотя б потому, что знал языки и мог рассчитывать на иностранные гранты?

– Сдаюсь, – сказал тут мой банкир, – мне завтра рано вставать. Будем считать, я проиграл и плачу за ужин, а ты оставляешь на чай. Но поверь: что и денег, и привилегий вдесятеро больше Исаева с Евтушенко имел в Советском Союзе глава Союза писателей Георгий Марков. Который в быту был абсолютный западник, на публике – почвенник, а по сути – абсолютнейший циник.

– Цинизм – это и есть твой третий нож? – до меня наконец дошло.

– Цинизм – это единственный способ заработать реальные деньги в стране, которая слишком бедна, чтобы все население было зрячим, а следовательно, равным в правах и обязанностях. В России оттого так и циничны начальники, что им нет смысла быть патриотами, – ведь искренние патриоты, тут ты прав, обычно бедны. Но им нет смысла быть и западниками, потому что рента, которую они могут снять с западного равенства, в их глазах тоже ничтожно мала. Им нужно снимать массовую ренту – ренту с искренних патриотов, убежденных почвенников, а они хоть и бедны, зато их большинство. И ради величия нации, пусть и воображаемого, это большинство отдаст последнюю рубаху. Уж поверь человеку, который, возможно, читал меньше твоего, зато зарабатывает куда больше!

Хватаясь за последнюю соломинку, я выдохнул:

– Послушай, все же такой цинизм – это примета новейшего времени. В перестройку была искренность, в оттепель была искренность, искренни были, кажется, дворяне… Пушкин искренним был…

Мой друг посмотрел на меня, как русский царь на еврея, но решил не устраивать погром, ограничившись чертой оседлости:

– «Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич».

Он положил «визу» в принесенную шкатулку.

И только на днях, шаря глазами по полке, где у меня книги, имеющие отношение к пушкинской поре, я хлопнул себя по лбу и вытащил книгу историка Рожанковской о семействах Вяземских и Карамзиных. Нужная цитата нашлась быстро, – речь шла о московском градоначальнике графе Федоре Растопчине, единомышленнике Карамзина. Том самом Растопчине, над чьими «афишками» в псевдонародном стиле (писаными при оставлении Москвы в 1812-м) так издевался в «Войне и мире» Толстой.

Итак: «Он <���Растопчин> был противником освобождения крестьян; закон о вольных хлебопашцах считал опасным по последствиям… Будучи европейцем по образованию и привычкам, заведя в своих имениях шотландское земледелие с выписанными из Шотландии агрономами, орудиями и семенами и добившись отличных урожаев, он вдруг выпустил в свет сочинение „Плуг и соха. Писанное степным дворянином“ с подзаголовком „Отцы наши не глупей нас были“. В этой книжечке он сравнивал шотландский плуг с русской сохой, экономическими выкладками развенчивал „английскую ферму“ и доказывал преимущества российского землепашества. В „бородах“, уверял он, столько же ума, сколько и здравого смысла». М-да…

С Растопчина теперь денег при всем желании не взыщешь.

Так что расплачиваться за ужин, по совести, следовало мне.

С годами – я про жизнь и человека, и человечества – мы как-то перестаем хранить внутри себя естественно-научное знание. Точнее, передоверяем его хранение специалистам. И за это приходится платить – добро, если не втридорога

У нас с женой есть игра. «Эх, – говорим мы друг другу, – представляешь, а воскрес бы сейчас Пушкин!»

И пытаемся смоделировать, что могло бы кудесника четырехстопного ямба в нынешней жизни больше всего поразить.