Кристофер Хитченс - Последние 100 дней

Друг остался бессмертным в памяти друга благодаря своей великолепной речи:

Хотя последняя строчка кажется мне немножко слишком высокопарной…

В медицинской литературе голосовые связки — это всего лишь «складки», выросты слизистой оболочки, которые соприкасаются друг с другом, давая нам возможность издавать звуки. Но мне кажется, что это не просто складки, а струны, способные на вибрации, пробуждающие воспоминания, создающие музыку, вызывающие любовь и слезы, заставляющие толпы преисполняться жалости и страсти. Возможно, мы не единственные животные, обладающие речью, хотя нам и хотелось бы так думать. Но мы единственные, кто может использовать голосовое общение для удовольствия и отдыха, сочетая его со здравым смыслом и чувством юмора. Утрата этого дара природы лишит нас целого комплекса способностей. Это очень похоже на смерть.

Главным моим утешением за год умирания были друзья. Я не мог есть и пить в свое удовольствие, поэтому, когда они навещали меня, единственным нашим наслаждением становилась беседа. Некоторые мои друзья с легкостью могли бы собрать целый зал людей, готовых заплатить за возможность услышать их. Общение с такими людьми — величайшее счастье. Теперь наконец я мог слушать их бесплатно. Могли они зайти повидать меня? Конечно, но лишь ненадолго. Поэтому каждый день я отправлялся в приемную и смотрел по кабельному телевидению ужасные новости из Японии [101](часто без субтитров, только чтобы помучить себя), ожидая, когда очередная доза протонов ворвется в мое тело со скоростью, равной двум третям от скорости света [102]. На что я надеялся? Если не на излечение, то хотя бы на ремиссию. А что хотел вернуть? То, что выражается восхитительным сочетанием двух простейших слов нашего языка: свободу речи.

Когда подошло время и старик Кингсли [103]перестал держаться на ногах, что его страшно мучило и выводило из себя, он лег в собственную постель и отвернулся к стене. После этого оставалось только ждать сиделку. «Убей меня, чертов идиот!» — однажды выкрикнул Кингсли своему сыну Филиппу. И все же он пассивно и покорно ждал конца. И конец наступил — без суеты и без хлопот.

Мистер Роберт Циммерман [104]из Хиббинга, штат Миннесота, как-то раз очень близко встретился со смертью [105]. Он не раз пересматривал и переосмысливал свои отношения со Всемогущим и «Четырьмя последними вещами» [106]и продолжает показывать миру: существует множество разных способов доказать, что человек жив. В конце концов, учитывая выбор…

Пока полтора года назад мне не поставили диагноз «рак пищевода», я довольно беспечно заверял читателей моих мемуаров, что перед лицом исчезновения с лица земли мне хочется быть в полном сознании и трезвом уме, «принять» смерть активно, а не пассивно. И я до сих пор пытаюсь поддерживать в себе слабый огонек любопытства и непокорности: я хочу бряцать на своих струнах до самого конца и не потратить даром ничего из того, что принадлежит жизненному циклу. Однако смертельная болезнь заставляет тебя снова и снова анализировать знакомые принципы и, казалось бы, абсолютно справедливые слова. И тут я обнаружил, что произношу прежние слова уже не с такой убежденностью, как раньше. В частности, я практически перестал утверждать, будто «все, что меня не убивает, делает меня сильнее».

Теперь я иногда удивляюсь тому, что когда-то считал эти слова глубокой истиной. Обычно их приписывают Фридриху Ницше [107]: « Was mich nicht umbringt macht mich starker » [108]. По-немецки они звучат как стихи — поэтому мне всегда казалось, что Ницше позаимствовал их у Гете, который написал их веком раньше. Но есть ли смысл в этих строчках? Возможно, есть или может быть — но лишь эмоциональный. Я мог припомнить сложные моменты, когда любил или ненавидел. Я выходил из них, ощущая прилив новых сил, которых не мог бы получить никак иначе. Пару раз в жизни я был на волосок от гибели — в автомобильных авариях и во время журналистской работы за рубежом. В такие минуты я тоже чувствовал, что произошедшее меня закалило. Но, сказав «это бог спас меня», я тем самым сказал бы всего лишь: «Милость божья снизошла на меня, а тот несчастный ее лишился».

В грубом физическом мире, в мире, которым правит медицина, существует много такого, что могло бы убить тебя, но не убивает, а лишь делает заметно слабее. Ницше было суждено узнать об этом самым жестоким образом [109]. И это повергло его в такое недоумение, что он решил включить данную максиму в свою антологию 1889 г. «Сумерки кумиров» [110]. (Немецкое название книги « Gotzen — Dammerung » явно перекликается с вагнеровской эпопеей. Возможно, серьезнейшие разногласия с композитором [111](Ницше пришел в ужас от полного отрицания классики в угоду кровавым германским мифам и легендам) и стали импульсом, придавшим философу моральную силу и мужество. Бравада его чувствуется даже в подзаголовке той самой книги: «Как философствуют молотом».)

Впрочем, остаток жизни Ницше был печален. Он страдал от сифилиса [112], полученного, по всей видимости, во время первого же сексуального контакта. Болезнь сопровождалась мучительнейшими мигренями и приступами слепоты, а в конце концов привела к слабоумию и параличу. Таким образом, хотя болезнь не убила его немедленно, она явно способствовала его смерти и никак не могла сделать его сильнее. В процессе ментального угасания Ницше пришел к убеждению, что самый значимый вклад в культуру можно было бы сделать, доказав, что пьесы Шекспира были написаны Бэконом. И это явственный симптом развивающейся интеллектуальной и ментальной слабости.

(Я этим интересовался поверхностно, и вот не так давно меня пригласили на христианскую радиостанцию в глубинке Юга. Интервьюер с характерной южной предупредительностью всегда давал мне достаточно времени, чтобы я мог высказать свои аргументы. А потом удивил меня, спросив, не считаю ли я себя ницшеанцем. Я отверг это предположение, сказав, что согласен с рядом положений, сформулированных великим философом, но в главном не согласен с ним и нахожу его презрение к демократии отвратительным. Г.Л. Менкен [113]и другие авторы использовали Ницше для подтверждения справедливости грубых социал-дарвинистских доводов о бессмысленности помощи «неспособным» [114]. А ужасная сестра философа, Элизабет, воспользовалась психическим нездоровьем брата, чтобы утверждать, что его работы были написаны в поддержку германского антисемитского националистического движения. Из-за этого у Ницше сложилась посмертная репутация фанатика. Журналист не отставал. Он спросил, знаю ли я, что большая часть работ Ницше была написана, когда он умирал от сифилиса в терминальной стадии. Я ответил, что слышал об этом и не имею основания сомневаться, хотя никакие подтверждения этого факта мне также неизвестны. Тут я услышал музыкальную заставку, журналист сказал, что наше время почти истекло. И в ту же самую минуту он напоследок поинтересовался, не продиктованы ли мои статьи о боге той же самой болезнью!!! Мне следовало предвидеть такое «ударное» завершение, но ответить уже не удалось.)