Отар Кушанашвили - Я и Путь in… Как победить добро

Но все равно: в зал суда не принесешь эти его слова; по всему выходит – самоубийство. И Вадим Сергеевич соглашается со мной, когда мы пьем вкусный чай у него в хибарке и говорим про поселок, из которого невозвратно бежит молодежь за другими запахами, в другую реальность, за львиными доходами, которых не будет никогда. Я спросил его, как он чувствует себя в этом маленьком мирке, про который большой мир пренебрежительно думает, что он душный, и B.C. не мешкая отвечает, что превосходно, что рассветы и закаты здесь величественные, а люди… ну, люди разные, но в основном добрые. Он любит частые дожди, после которых здесь часто бывают радуги, от которых даже дыхание становится иным, легким. В такие минуты легко давать себе слово жить не напрягаясь, понимая отчетливо, что слово сие не сдержать, но от понимания отмахиваясь.

Дело такое: Валечка написала любовную записку, где были слова: «Я жить без тебя не могу», записка была для Никиты, спрятала ее в дневник и пришла на занятия. Валечке было тринадцать, Никита старше на два года, живет с мамой и бабушкой, веселый и находчивый.

Вот из-за чего случился ужас.

Записку, конечно, перехватили, улюлюкая, читали вслух, носились с ней.

Среди этого гама стояла она, взъерошенная, пунцовая, и плакала. То есть, не только плакала, конечно, и кричала: «Отдайте! Отдайте, пожалуйста!»

Учитель, в то утро подвергшийся аллергической атаке, опоздал как раз на эти, что длилось веселье, минуты, застал кавардак, увидел стоявшую плачущую Валю. Учитель часто моргает и спрашивает меня после реплики: «Бедная девочка!»: «Что я должен был сделать?» Учитель резко трет глаза. «Надо было отобрать записку, спрятать ее, но в тот день у меня было, как бы сказать, игривое настроение: у моей половины был день рождения и я уже задолго до него мысленно веселился…» Увидев мое удивление, он спросил: «А что, с вами такого не бывает?» – «Отчего же, бывает, но я не Учитель». Он кашлянул. «Надо было мягко погасить возбуждение. Или не мягко. Неважно», – сказал он и отвел влажный взгляд. Проходившая мимо женщина с избыточным декольте и раскрасом, не остановившись, поздоровалась с ним одним. «Сколько все это… длилось?» – «Не помню… Очень долго»…

«Надо было придать лицу серьезное выражение и прекратить бардак, а уже потом поговорить с девочкой… Или вообще забыть – детская ведь записка».

Вместо этого учитель отобрал записку у шкоды и с выражением ее прочел.

С выражением.

С улыбкой.

Под хохот.

Валя уже стояла потухшая, прикрыв ладошками лицо.

Потом был урок.

После урока девяносто девять процентов детей стали весело выяснять отношения, а Валя…

– У нас тут красиво, после дождя всегда радуга, – говорит Учитель, на моих глазах медленно и неумолимо старея.

И правда, красиво. К вечеру поселок становится милым, как фотография, от старости пошедшая морщинами. Воздух становится серой и дымной молочной сферой, все приобретает очертания туманные. Я представил себе лицо Валечки, которая такими вечерами гуляла по поселку, тряхнул головой и прогнал видение, не понимая, почему, почему сейчас я вижу все так отчетливо, даже несмотря на молочную сферу? Почему мне кажется, что именно сейчас я должен запомнить все, даже проехавшего на велосипеде конопатого мальца? Девочки, негромко смеющиеся, издалека похожие на Валю, издают свечение, или это кажется мне? Кто-то говорит слово «удовлетворительно», я оборачиваюсь, никого нет, но слово я слышал отчетливо.

Голоса раздаются внятно; я даже узнаю голос, хотел по привычке написать «барменши», голос продавщицы, она же официантка из местного продуктового, которая утром сказала мне про то, что Валя была излишне чувствительным подростком. «Остальные – бесчувственные?» – спросил я. «Большинство – хамы», – спокойно ответила мне она.

Вдруг небо синеет, я иду покупать расстегаи, мне их все тут расхваливали. Пока иду, всё кругом – люди, деревья, машины – теряет свою расплывчатость. Слышно собачью брехню, если присмотреться, видишь мельчайшую пыль, плавающую в солнечном луче; в кафе мужик, чинно здороваясь, продолжает хрустеть «Комсомолкой».

– Директор считает, что ее вины в этом… в том, что случилось, нет, – не выдерживаю я и говорю официантке. Мужики рядом затихают. – Она вызвала на перемене мать Валечки, та прибежала, перепуганная, директор строго спрашивает: «Вы свою дочь любите? Тогда почему она отбилась от рук?» Мама страшно смутилась. Тогда позвали Валю из класса и вслух, уже при учителях, прочитали записку.

В третий раз.

Молчим.

Бард поет по радио: «Он был старше ее на четырнадцать лет», потом сказали, что погода будет малооблачной, возможен порывистый ветер, толстый папа дарит упитанному сыну модель джипа с дистанционным управлением, по телевизору показывают нервного тренера Карпина.

Я знаю: убийственная абсурдность происшедшего обострила мой слух… перекликаются машины, птицы, собаки.

Один из похмельных мужиков говорит:

– Ну разве ж это мать? Мать бы заступилась, домой бы отвела, поворковали бы… Не-е, это не мать. Девочка уже большая, всем миром опозорили девочку…

Ясно и просто. Беспощадно просто и ясно. Все натужно бодрые речи, что я выслушал, все не оправдывавшиеся, а дерзившие мне люди с их бурными заверениями, что у девочки была «неустойчивая психика», – все кажется мне позорным и жалким.

Это ведь очевидное неочевидное убийство. Девочку опозорили раз, второй, третий, мама влепила ей затрещину при учителях, мальчиках и девочках, при Том, в кого она была влюблена.

Не помня себя от горя, она вырвалась из кольца, и туда, к полотну, побыстрее! Маленький автор простой записки,

Мужик махнул стакан, поморщился:

– В наши-то дни, в моей школе… Я вчера шел домой, смотрю – Валька… Ну, это, спутал. Стайка девчонок. Одна – точь-в-точь Валька. Как живая.

Живая…

Я еду в Ростов, потом поездом в Москву. Смотрю, как ребенок, как то взмывают, то ныряют провода, на полустанке мама ругает сонного мальчишку, мальчишка кивает, видит меня и машет мне рукой.

Я – в ответ и тихо произношу: «Здравствуй».

Эта Осень

Капает. Пустой, безмолвный двор. В комнате кошка со светящимися глазами безмолвно трется об ноги. Во дворе появляется Сашка по кличке «Упертый», кроет дождик, обмирая от похмелюги. Сигарета во рту. Он жует ее – значит, мыслит. Когда он щерится, кажется, будто он выпил чернила.

Консьержка с ледяным взглядом держит большую книгу и смотрит поверх нее.