Дэни Вестхофф - Здравствуй, нежность

Франсуазу Жанмэр спасли. После недолгого пребывания в больнице она вернулась к нам, а еще через несколько месяцев… влюбилась в какого-то богатого англичанина. С тех пор она не притрагивалась к наркотикам. Я же начал замечать, что после пресловутой попытки самоубийства, приключившейся с Франсуазой Жанмэр, мой отец возненавидел все, что было связано с наркотиками и прочими психотропными веществами. Несколько раз он читал мне о вреде наркотиков и последствиях их употребления, а также взял с меня обещание ни при каких обстоятельствах не испытывать их действие на себе. Подобные тревожные замечания с его стороны, повторявшиеся с завидной регулярностью, казались мне порой неоправданными, а иногда даже излишне назойливыми. Я был удивлен тем, насколько часто отец возвращается к этой теме, притом что сам он ни разу не пробовал наркотики, за исключением пары случаев — и то по чистой случайности. Он рассказывал мне о злополучном вечере, проведенном в гостях у вышеназванного господина Дебаржа. То немногое, что он поведал о событиях той ночи, представилось мне настоящим кошмаром, сопровождаемым ужасающим чувством полнейшей безнадежности. Мой отец считал (и вполне обоснованно), что наркотики пагубным образом влияют на поведение человека, разрушая таким образом его отношения с близкими. Они истощают человека как физически, так и морально, делая его одержимым, эгоистичным и бесконечно одиноким. И ему было невыносимо осознавать, что Франсуаза Жанмэр, эта красивая молодая женщина, может однажды стать чем-то вроде второсортной ткани: рыхлой, блеклой, потертой и никому не нужной. Думаю, что в столь агрессивном отношении отца к наркотикам сыграл и тот факт, что мать после аварии периодически прибегала к использованию сильнодействующих болеутоляющих средств. Отцу приходилось терпеть ее внезапные перемены настроения, необъяснимые капризы и странное поведение, причиной которых, очевидно, были именно наркотики.

Когда в начале 1970-х годов Боб переехал в особняк Сен-Симон к своему другу Франсуа Жибо, проживавшему на улице Месье, он еще не знал, что больше не вернется к моей матери. Этот особняк стал его святилищем — особым убежищем, где можно было пережить грозу, порой захлестывавшую разведенных любовников. Франсуа всегда был готов выслушать моего отца, предложить ему свою дружбу, участие и выделить личное пространство, то есть спальню, рабочий кабинет и отдельную ванную. Я подозреваю, что в ходе этих визитов отец осознал, что Франсуа для него — больше, чем просто друг. Их объединяли схожие вкусы в музыке, живописи, а также любовь к путешествиям. Это были два оригинала, умевшие дистанцироваться, когда это было необходимо, но которых объединяли их щедрость, юмор, забота о других, любовь ко всему человечеству. Возможно, что именно Франсуа, который уже работал тогда над творчеством Селина, открыл для моего отца этого автора, для которого он стал официальным биографом.

На новом месте отец тотчас же познакомился со всеми соседями, которых видел в кафе, где проводил большую часть времени. Его быстро приняли, полюбив за общительность, ум и щедрость. А поскольку отца совершенно не заботил ни внешний облик, ни достаток собеседника, он был одинаково приветлив и искренен как с богатыми дамами из роскошных особняков, так и с рабочими, смотрителями или солдатами республиканской гвардии. Они, в свою очередь, отвечали Бобу той же дружелюбной признательностью. Сколько раз мне доводилось слышать хорошие слова в его адрес, восхищение его человечностью, воспитанностью и добротой! Тем больше я был неприятно удивлен и раздосадован заявлением одного писаки о том, что мой отец, «будучи иностранцем и так и не найдя своего места в жизни, остался чужим для всех — даже для самого себя, — а следов после себя оставил не больше, чем как-нибудь уличный кот». Так вот, мой отец свое место в жизни нашел: это было место сердечности, дружбы, великодушия и понимания.

Но даже несмотря на то что отец окончательно перебрался на улицу Месье, а я остался на улице Генриха Гейне, мы продолжали видеться все чаще. Он привил мне любовь к классическим музыкальным произведениям — в особенности к лирике. Он мгновенно мог по голосу отличить того или иного певца или певицу и был без ума от Пуччини, Верди, Вагнера и Беллини. Питая истинную страсть к опере, он посещал практически все премьеры: в этом ему помогал его друг Франсуа. Он же ввел моего отца в закрытый клуб настоящих ценителей музыки, которые регулярно устраивали совместные поездки в Лондон или Милан, чтобы послушать Пласидо Доминго или Лучано Паваротти. Отец начал путешествовать вместе с ними, и очень скоро его тонкий музыкальный слух сделал его первым музыкальным знатоком в этой компании. Когда во время антракта или после спектакля возникал спор по поводу нового солиста — это контратенор или сопрано? — или о том, сколько именно скрипок в оркестре, кто-нибудь обязательно восклицал: «Так давайте спросим у Боба, он точно знает!» И отец действительно отвечал — на любой вопрос и без малейшей запинки, — добавляя, как будто между прочим, что кларнет низкого строя как-то слегка фальшивил…

Мне было четырнадцать лет, когда отец впервые отвел меня в Оперу Гарнье [30] Опера Гарнье — то же, что Парижская опера, или Гранд-опера. Называется так потому, что расположена во дворце, построенном архитектором Шарлем Гарнье. После открытия современной Оперы Бастилии в 1989 г. ее стали называть именем архитектора Гарнье. на «Богему» Пуччини. Сказать, что я был счастлив, значит не сказать ничего. Зал оперного театра представлялся мне неким заоблачным местом, отведенным лишь для горстки избранных, где под пристальным вниманием зрителей разыгрывалась своего рода таинственная литургия, наполненная мириадами огней, костюмов и звуков. И радости моей не было предела, когда все действительно оказалось точь-в-точь, как я себе и представлял. Мы потом возвращались в Оперу Гарнье несколько раз, пока не было принято решение об открытии Оперы Бастилии. Отец предлагал мне выбрать, на что пойти: Верди, Пуччини, Гуно, Моцарт, Вагнер… По-моему, последней оперой, на которую мы ходили вместе с отцом, была осовремененная версия «Волшебной флейты» Моцарта, поставленная Бобом Уилсоном.

Так, к семнадцати или восемнадцати годам, под влиянием Боба Уилсона, Моцарта, директора Парижской оперы и Франсуа Жибо, я начал разделять музыкальные вкусы отца. С другой стороны, я разделял литературные вкусы матери, чему в немалой степени поспособствовал мой директор школы, готовивший школьников к сдаче выпускных экзаменов по французскому языку. Беседуя с отцом за ужином, я спрашивал, что он думает о той или иной книге, которую мне посоветовала прочитать мать, и — напротив — когда я разговаривал с матерью, я неизменно спрашивал ее мнение о прослушанных вместе с отцом музыкальных произведениях.