Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Атмосферу неизбывного праздника создает эта суггестивная красота. Учитывая коллективистскую установку на многофигурность, можно прикинуть, что всего в сотне картин — тысячи полторы лиц. И лишь одно — неприятное: на картине Антонова «Разоблачение вредителя на заводе». Да и там отвратительная вражеская личина почти заслонена красивыми возмущенными лицами рабочих.

То же — в культовых фильмах эпохи. В «Светлом пути» беглую сцену с вредителями почти и не замечаешь — остается лишь факт доблести героев. Еще нагляднее «Девушка с характером», где работница зверосовхоза Катя Иванова ловит диверсанта походя, между чисткой зубов и выходом на работу. Все так обыденно, что поимка и конвоирование кажутся завязкой какого-то комического эпизода, пока не появляются пограничники и не срывают со шпиона зачем-то (из-за границы же пришел!) приклеенную бороду.

На выставке я понял: слишком много чести врагам, чтоб уделять им время, место и душевные силы. Враг существует умозрительно, вечным напоминанием, вторгаясь в любую лирическую песню, мы его ждем, конечно, и в превентивном порядке «сурово брови мы насупим», но разглядывать его пристально — это чересчур. Только уж потом, на распаде цельного мировосприятия, возникли подробные и неоднозначные портреты врагов и начали вышибать слезу белые офицеры и запутавшиеся резиденты. Но пока броня была крепка, враг был незаметен, как вошь на мундире.

Все логично: строился рай на земле, где должны помещаться архангелы, ангелы и праведники. Для других и места были другие, некрасивые: тундра, скажем.

Красоту и праздник создают вовсе не одни парадные полотна. Наряду с официозом — вроде канонического герасимовского «Ленина на трибуне», чуть приземленных «Сталина и Молотова в Кремле» Ефанова или пламенного «Кирова» работы Бродского — был и полуофициоз. Это вожди в непринужденных позах: «Ленин и Горький на рыбалке на Капри», «Ленин на автопрогулке с детьми», «Сталин, Молотов и Ворошилов у постели больного Горького» или те же трое, главная культурная мощь партии, слушают в чтении того же Горького «Девушку и смерть» (уникальная в мировой литературе вещь, которую никто не читал, но известно, что она посильнее «Фауста» Гёте).

В этой категории картин видно, как художники опасливо расстегивали верхнюю пуговку на рубахе вождя, но тогда и получалась доступная теплая красота.

Неинтересно представлен труд. Тут соцреалисты — бледные тени своих конструктивистских предшественников: машины у них неживые, а люди сливаются с машинами. Но зато каково великолепие жанровых шедевров: «Колхозники приветствуют танк», «Репетиция оркестра», «Счастливое детство», «Прибыл на каникулы», «Обсуждение двойки».

На картине Григорьева комсомольский секретарь глядит на двоечника с молодым гневом, соученики — с болью и готовностью помочь, спокоен и уверен директор, мудро и добро усмехается старая учительница, а на стене — репродукция с юным Ильичом в Казанском университете.

Просветительский пафос сталинизма — научим, наладим, заставим — царит в этих трогательных драматических полотнах: неразрешимых проблем нет, человек не один, и все будет хорошо, красиво и правильно, если примкнуть к большому и сильному.

Разумеется, соцреализм — лишь метод мышления, а дарования индивидуальны, и Дейнеку не спутаешь с Налбандяном. И если в конном портрете Жукова угадывается Веласкес, то в «Красных командирах» Яковлева — Караваджо, если парадные портреты восходят к имперскому классицизму Давида, то жанр продолжает традиции отечественных передвижников. Но при всем многообразии эти картины писались в каком-то смысле одной рукой — и важно, что рукой, не ведающей колебаний. В таком чувстве стальной правоты — неодолимая привлекательность.

Социализм и даже коммунизм был все же на нашей родине построен: в фильмах Александрова и Пырьева и еще убедительнее — в картинах Лактионова и Герасимова. Литература и серьезная музыка ускользнули: им не повезло на нужные таланты, а может, дело в самой природной многоликости слова и звука, не способных к однозначной фиксации в отличие от визуального образа! Надежды и чаяния нашли воплощение и завершение в масле на холсте в золоченой раме. Тут отчетливо понимаешь, почему соцреализм — не очередной стиль и вообще не просто стиль, но — Большой Стиль.

Цельный и дающий ответ разом на все вопросы, он еще займет свое место в искусство— и обществоведении как классика советской культуры, как утро нашей родины. (Тогда Малевич с Лисицким — рассвет, архаика, геометрический период, кикладские фигуры без лица.)

И чем дискретнее мир, чем туманнее будущее, чем невнятнее прошлое, чем неопределеннее настоящее, чем безлюднее окружение, тем сильнее ностальгия по Большому Стилю, в котором прикосновение к материнской груди, тепло и забота, незамутненный душевный окоем, незагаженная перспектива жизни.

Так и входишь на выставку соцреализма в Нью-Йорке: из бесстилья и эклектики — туда, где Магнитка и война, метро и ВДНХ, балет и «Цирк», Бобров и Джульбарс, «Школьный вальс» и «Обсуждение двойки».

В одном из октябрьских «Огоньков» — замечательная фотография: смеющиеся Сталин, Ворошилов, Каганович, Калинин. Молотов. Орджоникидзе.

Веселый или острящий Сталин — явление нечастое, но все же — а, наверное, именно поэтому — его шутки делались широким достоянием и передавались из уст в уста.

Говорят, Сталин как-то беседовал с наркомом просвещения Бубновым, горячим сторонником теории Покровского, согласно которой историю творят не личности, а народные массы, и потому имен этих отдельных личностей упоминать в учебниках не следует. Сталин сказал: «Твои студенты думают, что Наполеон — это пирожное».

Другая известная сталинская острота относится к визиту Фейхтвангера в СССР. Накануне в Советском Союзе побывал Андре Жид, которого принимали с восторгом — как представителя оппозиционной, антибуржуазной интеллигенции. Но Жид, вернувшись во Францию, написал весьма критическую книгу о советской стране. И Сталин, обсуждая приезд Фейхтвангера, сказал: «Как бы этот еврей не оказался Жидом».

Андре Жиду еще раз досталось от советского вождя, когда он прокомментировал эту самую книгу путевых впечатлений. Жид, среди прочего, писал, что в Советском Союзе нигде нет туалетной бумаги. На что Сталин, имея в виду гомосексуализм Андре Жида, заметил: «Ну, этот все о жопе».

Когда в печати появилась книжка Константина Симонова «С тобой и без тебя» с любовными стихами, посвященными актрисе Валентине Серовой, Сталин спросил, какой тираж. Ему ответили — столько-то тысяч. Он сказал: «Надо было издать два экземпляра — ему и ей».