Михаил Веллер - Друзья и звезды

М.В.Я ее хорошо запомнил с того первого мимолетного посещения твоей передачи, и самое удивительное, что она-то меня запомнила в вашей сумасшедшей круговерти. Она четко запомнилась редкостной смесью такой уважительно-обаятельной тактичности, умного поведения — и абсолютной твердости и определенности внутри этого. Человек, который однозначно точно знает, чего он хочет и как надо.

B.C.Абсолютно верно. Так и есть.

М.В.И когда к тебе приходишь на передачу: никакой суеты, ничто не делается раньше времени, все предусмотрено, ты находишься в какой-то комфортной обстановке, где всё по делу. Вовка, прости, мужчинам не говорят комплименты в лицо. Никто в России больше не занимается перед передачей в качестве ведущего не только разминкой гостей, но еще и разминкой аудитории. Вот позвольте вам сделать поклон от многочисленных аудиторий многочисленных передач.

B.C.У меня к этому очень простое отно…

М.В.Сейчас, дай досказать!

Когда ведущий уже готовый выходит прямо под камеры, когда все уже сидят пять — десять — пятнадцать — двадцать минут и когда, в сущности, ему до этих гостей нету дела, он работал и устал, — это немного одно. На площадке разговаривают, в сущности, чужие люди, а потом шеф-редактор монтирует на пульте и т. д.

Когда я увидел, как ты похаживаешь перед эфиром на площадке, нечто вроде конферанса на разогреве, этакая облегченная юмористическая вариация палача из лермонтовского «Купца Калашникова», ухарь-Кирибеевич… Ты похаживаешь по помосту и пошучиваешь с публикой, давая советы и рекомендации. Через минуту зал начинает ржать, через три минуты зал с тобою дружит. И когда начинается передача, передача происходит уже в другой атмосфере. Вот этого как-то больше никто не делает. Сейчас хочется задать вопрос идиотский до крайности: это профессионализм или идет от души?

B.C.Это идущий от души профессионализм. Я просто отношусь к людям, как ни странно это звучит, с большим уважением. Они же потратили свое время, они приехали, и они являются не зрителями в театральном смысле, где они купили билет — сидят и смотрят действо, — они являются вместе со мной соавторами передачи. Потому что от публики, которая сидит, от того, как она реагирует, то, какие лица, насколько они включены в процесс, зависит общее восприятие, и картинка, говоря телевизионным языком, и атмосфера внутри. Ты, как человек блестяще выступающий, блестяще побеждающий в любом поединке, ведь знаешь, насколько важно, когда ты говоришь — а публика тебя слышит, и чувствует, и дышит вместе с тобой. Работать впустую на проплаченную публику скучно. Это замораживает людей.

Поэтому мне всегда хочется, чтобы люди чувствовали — им уделили внимание, и я многих знаю в лицо моих гостей. Не только главных участников — но и тех, кто приходит в аудиторию. Я с ними здороваюсь, и они здороваются со мной. Складываются не то чтобы дружеские, но приятельские отношения.

И мне всегда очень не нравится — иногда, знаешь, бывают такие сверхосторожные редакторы по публике, которые пытаются оградить ведущего от публики. Я чувствую себя хозяином в студии — не в плане, что это мои рабы, а что люди приходящие — мои гости.

Поэтому я не могу позволить у себя в студии драки! У меня, если кто-то пытается броситься, как это несколько раз было, я встану на пути. Я не позволю якобы в погоне за рейтингом мерзости у себя на эфире. Я считаю это не-до-пус-ти-мым. И гости мои это тоже знают, они понимают, они чувствуют пределы: где можно, а где уже нельзя.

У нас иногда бывали, кстати, очень тревожные случаи. Мы работали в большой студии в Останкино, «Воскресный вечер» еще делали на канале НТВ, — и вдруг я услышал такой короткий всхлип-вскрик и звук падающего тела. Причем это было негромко, не сильно заметно. И я остановил съемку, и оказалось, что у одного из рабочих начался эпилептический припадок, он был за кулисами в тот момент, за декорациями. Удалось приступ купировать, припадок снять, нормально все обошлось. Но я просто, когда работаю, настолько вот чувствую каждый сантиметр пространства, притом даже не квадратный, а кубический. Я его реально ощущаю.

Поэтому, чтобы управление людьми, участниками, передачей было возможным, я должен их всех настроить на определенную частоту. Тогда получается действительно программа, и она получается монолитная. Поэтому мы с Гаечкой так любим прямые эфиры.

М.В.Прямой эфир — это замечательная, честная, прекрасная вещь. Только помочь человеку преодолеть скованность, застенчивость, неловкость, как бывает впервые у многих. Это честная работа. Потому что (не буду называть сейчас имен) когда записывают одно, а потом склеивают совсем другое — так же нельзя, это обман… а ведь бывает.

B.C.Это подло. Потому что, я считаю, когда человек, приходящий к тебе, что-то говорит, излагает мысли, взгляды, ты не имеешь права извращать действительность. У нас бывали передачи, не прямой эфир, которые мы монтировали, при монтаже можно убрать брак в речи, но нельзя убирать суть. Нельзя передергивать сущностные вещи. Я видел пару передач, к счастью, не со мной, когда я гостя видел, а текста так и не услышал. А были передачи, когда ноги гостя видны — а гостя нет.

М.В.Мне приходилось участвовать в передачах, где я, выступая в обсуждении категорически против чего-то, в результате видел себя на экране ласково улыбающимся и молча кивающим головой в такт тем, кто говорит «за» и кого я поносил на записи. Такие случаи бывали.

B.C.К счастью, не у меня. Отсюда ведь наступает доверие — или не-доверие. Например, почему ко мне ходят и Геннадий Андреевич Зюганов, и Владимир Вольфович Жириновский, и все-все-все люди диаметрально противоположных взглядов? Они знают, что я никогда их не подставлю, и то сущностное, что они сказали, обязательно прозвучит, если это и запись, не прямой эфир.

При этом они также знают, что я никогда не опущусь до грязи. Я никогда не буду копаться в грязном белье. Вот это не ко мне.

М.В.Лет семь назад вдобавок ко всему ты решил немножко попробовать литературу и начать писать книги.

B.C.Так ты виноват-то.

М.В.Нет, я не виноват! Большое спасибо. Я свой-то короб везу с трудом… Это все ты сам!

B.C.Ничего подобного! Я принес свои графоманские потуги тебе — маститому, обожаемому мной писателю, который меня одобрил и напутствовал. Мы с тобой в тот раз встретились на этих смешных улочках, идущих недалеко от Большого театра, я точно ту встречу помню. Это как раз если вверх подниматься от Думы, с обратной стороны Тверской…

М.В.Где-то возле Камергерского переулка…

B.C.…и я тебе передал, и ты сказал: это надо публиковать. Иначе бы я не стал. Так что во всем виноват ты.