Вадим Кожинов - Грех и святость русской истории

Крупнейший экономист считал, что попытка построить рыночную экономику в России – это утопия, на которую ни один разумный человек пойти не мог.

– Но по законам рыночной экономики живет весь цивилизованный мир. Если мы выделяем наш народ из этого общемирового процесса, то не унижаем ли его, не соглашаемся ли с тем, что русские – пасынки истории?

– Вы заблуждаетесь. «Рыночная» экономика существует только в странах «третьего мира».

– Я сошлюсь на стоящие на вашей книжной полке классические работы Фернана Броделя. Он убедительно доказывает, что рыночная экономика, экономика обмена, существует на протяжении всей мировой истории: биржи и банки XVII века работали по тем же принципам, что и сегодня.

– Все правильно. Но я беру в руки справочник – смотрите сами, в мире нет страны, которая не дотировала бы в интересах населения цены на продукты питания, – кроме стран «третьего мира» и сегодняшней России. Этим и объясняется благоденствие людей, населяющих цивилизованные страны. А главное в другом – современная рыночная экономика существует только как мировая система, и войти в нее мы можем только на правах жалкого подсобного рабочего. Марк Михайлович Голанский, блестящий экономист, доказывает, что мы не можем этого сделать – мы опоздали. Значит, нужно исходить из государственной экономики…

Тридцать пять лет тому назад я был ярым антикоммунистом, более крайним, чем мои тогдашние приятели и знакомые Владимир Максимов, Андрей Синявский и Александр Зиновьев. Только потом я понял, что отрицание нескольких десятилетий жизни народа, отразившихся на состоянии всего мира, нелепо. Бессмысленно критиковать прошлое. Прошлое надо понимать – критиковать нужно современность. И когда вы мне говорите о жестокости русской истории – это опять-таки от невежества. Вы имеете представление о том, что во время Реформации в Германии погибло 4/5 населения?

– Вадим Валерьянович, какие чувства у вас вызовет немец, который, имея в виду историю Германии тридцатых – сороковых годов, скажет: прошлое надо не критиковать, а понимать?… Я говорил не о том, что наша история более кровава, чем история западных стран, а о том, что она принципиально иная. У замечательного русского историка Б.Ф. Поршнева есть книга «Крестьянские восстания во Франции перед Фрондой». Он приводит любопытный эпизод: по приказу Ришелье колесуют отъявленного бунтовщика, державшего в страхе всю провинцию. Страна была потрясена, но не тем, что человеку переломали кости на колесе. Приближалась гражданская война, солдаты совершали чудовищные жестокости, крестьяне умирали от голода, встречались случаи каннибализма – но то, что королевский чиновник казнил человека без суда, для общества было шоком. В основе западной истории, западного сознания – закон; это придает им целостность, спасает общество от разрушения.

В результате в западной культуре гораздо большую, чем у нас, цену приобрели человеческие жизнь и достоинство. Знатнейшие горожане Кале, спасая земляков, вышли навстречу победителям в одних рубашках (в Средневековье – знак поругания) и с веревками на шее – на позор и смерть. За этот подвиг самопожертвования, а вовсе не за сдачу города, им и поставили памятник. Возможно, перестройка и была утопией, как и стремление в рекордно короткие сроки построить в России капитализм. Но разве не привлекательна попытка перевести российскую историю с вымощенного человеческими костями пути? Вы сказали, что в основании России лежит идея. Но идеи, как известно, преходящи – следовательно, мы обречены на циклически повторяющиеся исторические крахи. Едва ли нам удастся измениться: тот же Бродель писал, что в истории любой страны есть огромная сила инерции. Бедные и неустроенные обречены на свою судьбу… И все же наши реформаторы вызывают у меня сочувствие.

– Тем не менее критиковать прошлое бессмысленно: так же, как и упрекать какую-то страну в том, что она не похожа на другие, а мужчину – в том, что он не женщина. Я совершенно с вами согласен: за редкими исключениями, которые всегда вызывали осуждение, на Западе с давних времен установилась власть закона. Но вспомним двух монархов-современников: нашего Ивана Грозного и Генриха VIII английского. Царь Иван без всякого суда казнил три, максимум четыре тысячи человек; король Генрих по закону уничтожил около двухсот тысяч. Семьдесят две тысячи из них были бродягами, крестьянами, согнанными с земли и искавшими, куда приткнуться. Их ловили и вешали вдоль дорог, а тела не убирали. Закон этот был разработан замечательным гуманистом Томасом Мором, позже казненным – после соответствующей судебной процедуры.

В России есть своя ложь и своя истина, свое безобразие и своя красота, свой грех и своя святость – не будем же говорить, что у них все хорошо, а у нас все плохо. Не станем впадать и в обратное заблуждение. Данилевский и Леонтьев, Шпенглер и Тойнби писали о самостоятельных суверенно развивающихся цивилизациях, которые нельзя мерить одной меркой. Вспомним Пушкина: явления надо судить по законам, им самим над собою признанным.

Я с вами совершенно согласен: идеократичность России обусловила ее страшные поражения. Но вместе с тем – и победы, и взлеты тоже! Недавно я читал одного американского автора, крайне отрицательно отзывающегося о России. В то же время он выделяет четыре великие эпохи в истории человеческой культуры: библейскую, классическую Грецию, европейское Возрождение и русский XIX век…

А теперь – о трагическом. Человеческое бытие трагично по определению, ведь человек смертен, более того – он знает об этом. Смертен не только частный человек, но и народ – сколько наций уже перестало существовать! Да, история России трагична, но в этом и есть ее избранность: здесь обнажена сама сущность человеческого бытия.

– Чем же здесь отличается Запад?

– На Западе все обстоит по-иному: там люди стараются не замечать смерти или же относятся к ней совершенно по-бытовому. Русский человек боится кладбища, а на Западе этого нет. В свое время в Веймаре меня потрясло то, что кладбище расположено в центре города, напротив самых богатых домов; их жильцы с особым удовлетворением высматривали места своих будущих могил… Это особый, очень достойный вид существования; западного человека не только не смущает смерть – он всегда удовлетворен своей жизнью. Русский же вечно недоволен и, как это ни дико звучит, в глубине души полагает, что насчет смерти – это еще бабушка надвое сказала. И вообще, может быть, я завтра буду министром… Два совершенно разных менталитета – западный, исполненный высокого достоинства (любой немецкий трубочист или мусорщик сознает важность и необходимость своего дела), и русский, с его самоедством и неудовлетворенностью. Но вместе с тем и радости, и веселости, которая присуща русским, на Западе нет – западный человек ясно видит черную дыру, которая его ждет впереди.