Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник)

«Состояние творчества есть состояние наваждения… Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель – не тебя, а того, что через тебя хочет быть», – писала одна почитаемая в литературе дама.

Сразу возникает вопрос: ЧТО хочет быть, КТО вселяется?

Умный человек повторит осторожно: «Что-то». Неумный, не выучивший матчасть ляпнет: «Светлые силы, Бог».

Но разве светлые силы стремятся ОВЛАДЕТЬ человеком?

Бог создал человека свободным. Можно сказать, обрёк на свободу (а стало быть, и на возможность выбирать зло). Бог не запрещает ребёнку карабкаться по высокой лестнице. Да, ребёнок может упасть. А может научиться лазить по лестницам. К падению ведь приводит не высота как таковая, а либо наши грозные окрики, вызывающие у ребёнка неуверенность в себе и страх высоты, либо наши заботливые руки, притупляющие его чувство опасности. Запретить легко: запрет сам подступает к горлу; запрещаем мы «по вдохновению». Разрешить трудно: надо пересилить себя. И так во всём: зло (часто под видом блага) само рвётся наружу; добро – результат упорной работы.

Ладно. Никто, положим, ничьими руками не водит. Просто в состоянии вдохновения высвобождается интуиция. К опыту, содержащемуся в «оперативной памяти», добавляется то, что «знал, да забыл». Вот этот как бы «не свой» опыт и сбивает с толку не выучившие матчасть натуры. Сам-то я матчасть подтянул, постоял у этажерки с Большой советской энциклопедией. И вот что выяснилось: «Состояние вдохновения сопровождается обычно резким ограничением направленности личности, отключением её от того, что не имеет непосредственного отношения к решаемой творческой задаче…»

Вот оно.

«Пока не научитесь всё устранять, через все препятствия шагать напролом, хотя бы и во вред другим, пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание, большой работы не дадите», – учила вышеупомянутая дама, достигшая в «большой работе» преизрядных высот. Все мы её хорошо знаем. Наше к ней отношение, как правило, созвучно восторженным словам её старшей дочери: «Она заменяет Богу самых верных ангелов. Она играет на арфе, бьёт в барабан, побеждает всех. Замечательно рассказывает. Летает. Лёд превращает в летние цветы. Ирину может превратить в красивую девочку».

Ирина – это младшая дочь. После её смерти в детдоме дама писала мужу: «Не для Вашего и не для своего утешения а как простую правду скажу: И. была очень странным, а м. б. вовсе безнадёжным ребенком, всё время качалась, почти не говорила, м. б. рахит, м. б., вырождение, не знаю».

Не утешения ради, а как простую правду отметим: прежде чем сдать двухлетнюю дочь в приют, мать морила её голодом в тёмной отдельной комнате, привязав за ногу к кровати. Заговоришь тут.

Сэкономленные чувства наша героиня посвятила рождённому впоследствии сыну, который, в свою очередь, отметил самоубийство матери афоризмом: «Марина Ивановна поступила логично».

Сохранились его подростковые размышления о вдохновении (из переписки с сестрой Ариадной): «Ты пишешь, что писателю… необходимы страстность и „спонтанность“. Это – неверно… Почему не допускать у писателя большей доли „сознательного отношения“ к труду, почему представлять себе писателя, обязательно облаченного в тогу вдохновения и страдающего непременной болезнью графоманов: чернильно-словесным недержанием?»

Занятно: дети алкоголиков вырастают убеждёнными абстинентами. Георгию Эфрону не суждено было стать писателем: жизнь в эвакуации морально раздавила его, а фронт убил. Любимая народом песенка из кинофильма «Ирония судьбы» оплачена тремя жизнями.

И две цитаты, как испорченная пластинка, крутятся в моей голове.

Цветаева: «Художественное творчество в иных случаях – некая атрофия совести». И тут же следом Ахматова: «Вчера весь день ко мне шли стихи, но я гнала их».

Это, что ли, выход? Не писать, уйти в монастырь?

Хорошенький совет – «стань святым». Кто же в лавочке будет? Люди-то ведь и здесь нужны. Поэтому, вероятно, так: писать – и каяться. Чувствовать, что каждой строчкой увеличиваешь свой долг перед ближними, дальними (как бы они там тебе ни «спасибали») и перед собою, своей душой.

Каяться, пока не забрезжит выход: именно писательством, раз уж больше ничего не умеешь, хоть немного этот долг сократить.

И тогда уже писать, быть может, чуточку по-другому.

У каждой эпохи в культуре существует свой принцип организации «модели мира»: у одних это повторяемость событий, цикличность, замкнутая окружность, у других поступательное движение вперёд, «стрела времени», у третьих «спираль» (при марксизме-ленинизме, конечно), у четвёртых что-то ещё.

Сериация – один из таких принципов. Формально он представляет собой бесконечное прибавление очередной единички к числовому ряду – то, что в гегелевской метафизике называется «дурной бесконечностью». От «стрелы времени» это прибавление отличается тем, что у стрелы есть наконечник, подразумевающий цель. В серийном мироздании цели нет. Его смысл – не достигать результата, а пребывать в процессе. Как у многолетнего телесериала, начало которого все забыли, а конец невозможно представить: «Как же я буду без „Санта-Барбары“?»

Я почему об этом подумал-то. Недавно столкнулся с такой штукой: несколько разных людей, делясь со мною впечатлениями от нескольких разных рассказов, сказали одно и то же: «Кажется, что должно быть продолжение», «Хочется узнать, что было дальше». Между тем рассказы эти были вполне, на мой взгляд, завершены, и даже финалы не особо «открыты»: конфликт разрешён, герой приведён к результату, смысл ясен. А вот хочется «продолжения», и всё тут!.. Почему так?

Почему для нас, сегодняшних, произведение не может заканчиваться иначе, кроме как полным исчерпанием фабулы, то есть гибелью героя или на худой конец свадебкой? Только тогда занавес с глухим стуком падает на доски сцены. Иначе – нет чувства сытости. Серийного читателя меньше всего занимает смысл – он реагирует лишь на цепочку событий, на «что было дальше». ЗАЧЕМ было, ДЛЯ ЧЕГО было – ему не важно. Не потому, что он дурак, нет. Просто такая у него «модель мира». По Гегелю говоря, «дурацкая».

А теперь представим себе этого серийного человека не когда он читает, а когда живёт, просто живёт. Что с ним делает сериация?

Во-первых, отменяет «конец». Серийный человек не думает о смерти и не особенно боится её. Именно потому, что не думает. А когда с нею сталкивается, то переживает не как кульминацию и развязку своего существования, в которой предельно заостряются все смыслы, все «почему», а просто как самую огромную неприятность. «Жаль, что закончилось, можно было бы ещё читать и читать».