Array Array - Утраченная Япония

В последние года антиквариат в Японии стал редкостью. Пятьдесят послевоенных лет объекты из kura текли на рынок искусства, словно вода из бьющего источника. Но после пятидесяти лет разрушений осталось только несколько kura, и предметы ubu постепенно исчезают с киотских аукционов. Особенно заметно уменьшилось число и качество ширм, а так же картин тушью, которых через несколько лет вообще не будет. Источник высыхает. Мои возможности содержать коллекцию зависят от одной единственной вещи — отсутствия у японцев интереса к азиатскому искусству. Пока так будет продолжаться, я смогу обогащать свою коллекцию, и сейчас, хотя это звучит эгоистично, я молюсь, чтобы это состояние продлилось еще немного.

Мой преподаватель истории Китая в Йельском университете, A.F.Wright, начинал свои лекции так: «Оглядываясь на великое прошлое Китая, я не знаю, с чего начать. С расцвета династии Тан в восьмом веке нашей эры? Или на тысячу лет ранее, с Первого Императора, и резни ученых? А может, отступить еще на тысячу лет, и начать с князя Чжоу, мудреца и политика? Нет!» После этого он стучал в пол, и наступала гробовая тишина. «Я начну с выветривания Гималаев!»

В свою очередь Рой Миллер, мой преподаватель японского, начинал семестр с приглашения студентов к себе домой, на суши и японские танцы. В этом заключается разница между синологией и японистикой – это на первый взгляд похожие, но в реальности совершенно разные миры. Меня заинтриговала эта разница, которая нигде не выражалась так ярко, как на почве академического обучения.

Хотя в начальной школе я учил китайский язык, два года, проведенные в Иокогаме начала шестидесятых, направили меня к японистике. После возвращения в США, я увлеченно слушал музыку кабуки и народные песни, которые записал с радиопередач. Мы привезли с собой несколько ящиков «моментальных» макарон, и благодаря этим макаронам, музыке, и произведениям искусства, которые собирала мама, сохранилась моя любовь к Японии. Когда я пошел в среднюю школу, то уже знал, что буду изучать японистику. Одним из немногих университетов, которые располагали таким факультетом, был Йель, и там, в 1969 году, я начал учебу.

Первыми шагами, разумеется, было обучение языку. Сегодня можно найти десятки пособий и руководств, но до середины семидесятых годов двадцатого века большинство университетов использовало учебник, который назывался «Jordan». Книга была написана для дипломатов, и учила японскому языку шаг за шагом, основываясь на лингвистическом анализе, что в то время было революционным подходом. С той поры Jordan признается «матерью учебников японского языка». Способ обучения основывался на повторении оборотов речи снова и снова, заново и заново, а потом еще раз снова. В сравнении с обычными учебниками, использованное Jordan повторение было вещью совершенно необычной. Так как я некоторое время жил в Японии, то ожидал, что учебник покажется мне смертельно скучным. В Йель преподавала в это время госпожа Хамако Чаплин, соавтор учебника, поэтому я отправился к ней, чтобы объяснить, что уже владею японским языком. Однако она не хотела об этом слышать: «Может, ты и говоришь по-японски, но это типичный «иностранный» японский, какому обучают в международных школах – детская разновидность языка. Пока ты это не изменишь, не будешь разговаривать так, чтобы тебя приняли в японском обществе. Тебе надо начинать с нуля».

Посещение занятий для начинающих означало не только использование учебника Jordan, но и ежедневное прибытие на учебу в восемь утра. Для таких «сов», как я, это было жестокое испытание, а сами занятия, как и ожидалось, были смертельно скучны. Но благодаря Jordan я овладел основами грамматики и системой вежливости, которая особенно важна для японского языка, в чем пришлось убедиться на первом же устном экзамене. Госпожа Чаплин начала с вопроса «Как тебя зовут?», а я ответил: «Меня зовут Алекс-сан». Наступила болезненная тишина, и я услышал: «Экзамен окончен». Выходя из зала, я вспомнил, что «–сан» не означает нейтральное «господин» — это всегда выражение уважения, поэтому его нельзя использовать в отношении самого себя.

Хотя Йель располагал прекрасной программой по японистике, большую часть занятий могли посещать только аспиранты. В то время японский бум еще не нашел отражения в американском образовании, и лишь немногие студенты занимались этой областью. Когда я закончил университет в 1974 году, кроме меня только один студент защищал диплом на этой же кафедре. Сегодня в Йель на этом же отделе учится множество народу, а японистике обучают более чем в ста университетах (в мое время их было только двадцать).

Японистика охватывает литературу, искусство, социологию, экономику и множество других предметов, но самую важную роль в ней играют экономика и социология. Необходимость изучать японскую экономику кажется очевидной, но на тему японских общественных структур написано больше, чем о чем-либо другом в этой стране. Как в Японии, так и за ее пределами, ученые разработали целый ряд теорий, которые объясняют социальные особенности японцев. Lafcadio Hearn, американский журналист, который натурализовался в Японии примерно в 1900 году, считал, что японское общество по своей сущности подобно обществу древних греков. Ruth Benedict в своей книге The Chrysanthemum and the Sword (Хризантема и меч) выдвинула идею, что в отличие от людей западной цивилизации, которые испытывают угрызения совести, совершив неблаговидный поступок, японцы сожалеют о нем лишь тогда, когда он заставляет испытывать навязанный извне «стыд». Говорится так же о «вертикальной структуре общества», amae (опора на человеке или системе для получения поддержки), tatemae и honne (официально выраженной точке зрения, которая не является настоящим искренним мнением и часто оказывается его противоположностью) и т.д. Эти теории – огромная бибилиография, которую каждый студент должен знать.

Моя собственная теория (чтобы добавить еще один кирпичик к этой стене) говорит, что когда в конце двенадцатого века формировалось японское общество, а это наступило вместе с появлением сегуната Камакура, началось подавление человеческого индивидуализма. В Японии, стране островов, власть может очень тщательно контролировать людей, что не представляется возможным на такой огромной территории, как Китай. В результате этого, японские пирамидальные структуры, с которыми приходится встречаться на каждом шагу, от корпораций до чайной церемонии, действительно определяют стандарты поведения людей. Мой опыт показывает, что японец намного реже китайца скажет или сделает что-то непредсказуемое, и независимо от того, что он думает, вероятнее всего, японец поступит так, как обязывают правила. С точки зрения психологии, все трагедии кабуки, предметом которых является верность, — это, в сущности, крик личности, раздавленной обществом. Так как социальные правила играют ключевую роль, их изучение чрезвычайно важно.