Илья Эренбург - Война. 1941—1945

Когда мы говорим о «монументальных полотнах», мы обычно представляем классический русский роман XIX века. Он замечателен познанием природы человека, отсюда его глубокий реализм. Писатель, который два минувших года был занят литературой, накопил ограниченное знание войны. Даже обладая даром высокой наблюдательности, он увез с фронта лишь отдельные впечатления. Он описывает человека, которого встретил, он не может выбрать героя из сотни досконально им изученных людей. Он приводит такой-то эпизод не потому, что он его облюбовал, а потому, что ему рассказали именно этот эпизод. Может быть, таких наблюдений и достаточно для новеллы, для романтического или сатирического романа, для поэмы, для трагедии, — их недостаточно для классического романа. Толстой знал не только своих героев, — он знал всю их родню, сотни их сверстников и знакомых, о которых и не упомянул. Он прекрасно знал, что делал тот или иной его персонаж между двумя главами романа. Писатель, знакомый с фронтом как турист, напрасно попытается написать классический роман о войне: его повествование будет узкой дорогой, освещаемой фарами, направо и налево от которой мрак. Но зародыш классического романа уже живет в голове фронтовика, который теперь думает куда меньше о литературных формах, нежели о характере вражеской обороны.

Роман требует перспективы. Его нельзя создать на ходу, когда описываемое событие еще не закончено. Мы твердо знаем, что мы победим. Но лица победы никто из нас не видит. А ведь последний день определяет предшествующие. Сейчас впервые можно написать классический роман о той эпохе, которая закончилась 21 июня 1941 года. Военное время благоприятствует расцвету заменителей, но от одного удержимся: от заменителей литературы.

Неправда, что война убивает литературу. Неправда и то, что война благоприятствует литературе. Некоторые литераторы всегда говорят, что каждый переживаемый ими период благоприятствует расцвету литературы. Они это повторяют уже много лет. В часы опасности страна или город объявляются состоящими на исключительном положении. Война — исключительное состояние сердца. Человек на фронте многое приобретает, одновременно он и многого лишается. В воздухе войны выживают, крепнут одни виды искусства, чахнут другие. Война не допускает нюансов, она построена на белом и на черном, на подвижничестве и на преступлении, на отваге и на трусости, на самоотверженности и на подлости. Тот, кто вздумал бы усложнять психологию врага, выбивал бы винтовку из рук своего защитника. Мы не станем утверждать, что война — идеальный климат для искусства. Пушкин или Гюго могли бы описать оборону Сталинграда. Не думаю, чтобы это удалось Чехову или Флоберу.

Во время войны расцветает самая эмоциональная форма литературы — поэзия. Заново возрождается романтика, способная изменять пропорции и пренебрегающая внешней правдоподобностью во имя эмоциональной правды. Наша поэзия за время войны очистилась и выросла. В прозе господствует лирическая новелла или повесть. За два года войны, несмотря на все трудности, наша литература обогатилась произведениями более значительными, чем в довоенные годы. Мы можем не прибедняться. Мы не должны и торжествовать: по сравнению с душевными событиями с людьми Севастополя и Сталинграда наша литература еще очень бледна.

Мы видим, как с начала войны исчезли споры о примате того или иного литературного направления. Это не апатия, это душевное напряжение. Если находятся писатели, которые упрекают современных авторов в мнимом консерватизме формы, то мы можем ответить, что вчерашние новаторы незаметно для себя, но вполне заметно для других стали фанатичными консерваторами некоторых литературных приемов. Война рождает любовь к тишине, к строгости, к целомудрию. Грозность тем проясняет стиль. Литературные бури всегда подымаются в спокойные годы. Оправдано временем наше стремление к ясности, к законченности. Неудивительно, что поэтика Маяковского многим молодым поэтам кажется большим анахронизмом, чем поэтика Пушкина. Однако у нас нет сейчас врагов дерзаний и блюстителей канонов, нет и, надо надеяться, не будет. Ямб наших поэтов не похож на ямб пушкинского времени. Цезуры видоизменили его. В нем сказывается опыт символистов, Маяковского, поэтов советской эпохи. Тот же опыт сказывается и в отборе слов, в образах, в архитектуре стиха. Проза Гроссмана или Платонова — это не возвращение к реалистическим рассказам прошлого века, это и не те стилистические и синтаксические искания, которые прельщали авторов в двадцатые годы нашего века.

В дни войны писатель особенно остро чувствует свою связь с языком: это та святыня, за которую льется кровь. В дни войны особенно страстно мы любим наш великий язык. Любовь взыскательна. Писателю не простятся преступления против языка. Этим я не хочу поощрять пуризм: живой язык не в словаре Даля, а в сердце народа. Язык меняется, и наш язык — не язык пушкинской эпохи. Но долг писателя ограждать этот живой язык от газетного растления.

Наши читатели за два года очень изменились. Они ищут в статьях, в стихах, в книгах ответа на сложные и мучительные вопросы. Они хотят понять себя, свое время. Мы недостаточно думали об этике, а вне этики нет искусства. Этику нельзя сформулировать в своде законов. Она раскрывается в искусстве. Молодая душа верит добру, потому что добро прекрасно. Это добро нужно показать. Мы видим, как восторжествовали великие чувства: любовь к родине, дружба, верность. Они уже запечатлены кровью на родной земле. Они требуют воплощения в искусстве. Мы должны показать чистоту и силу любви, прелесть очага, величие рыцарских чувств. Недостаточно декретировать уважение к старости или заботу о слабых. Необходимо воспитать эти чувства, — не проповедью моралиста — вдохновенным словом поэта. Когда бушует стихия войны, писатель пишет скрижали человеческих заповедей. Не принизим той лиры, которая пробуждает добрые чувства и славит свободу.

На фронте слово писателя — это и письмо от любимой, и голос друга, и совет старшего. Красная Армия уже освободила от немцев обширные территории, но дело освобождения родины впереди. Близок час, когда Смоленск, Орел, Полтава, Киев, Крым, Донбасс увидят свободу. Десятки миллионов советских людей ежедневно в течение двух лет слышат звериный вой фашизма. Слово писателя поможет им вернуться к живой жизни. Нужно большими пламенными словами заполнить душевные бреши страшного двухлетия.

Трудна жизнь наших людей в тылу. Они самоотверженно работают. Многие из них потеряли близких. Война зачастую доходит до них обесцвеченной. Кто подымет их сердца повестью о героизме бойцам, как не писатели фронта.