Илья Эренбург - Война. 1941—1945

По пункту 2. Расстреляны 50 жителей Белостока, заподозренных в участии или в сочувствии польскому движению сопротивления.

По пункту 3. Расстреляны 25 жителей Белостока.

По пункту 4. Расстреляны 50 жителей Васильковского района.

По пункту 5. Расстреляны 1000 жителей Ломжинского округа, заподозренных в принадлежности к движению сопротивления; их имущество конфисковано, а дома сожжены.

Кроме того, во всех окружных городах арестованы и казнены по 19 сторонников польского движения сопротивления из числа врачей, учителей, адвокатов и городских служащих; также казнены все члены их семей; имущество казненных конфисковано.

Со всей серьезностью обращаем внимание населения на то, что немецкие власти будут беспощадно уничтожать зачинщиков беспорядков. Дальнейшие нападения повлекут за собой еще более строгие мероприятия.

Комендант полиции и ОД Белостокского округа».

Хорошо будет, если с этим документом ознакомятся заграничные умиротворители, которые до сих пор считают «преувеличенными» сообщения о немецких зверствах: комендант белостокской полиции достаточно словоохотлив. Он установил своеобразный тариф: некая немка Стефания Кох оценена в 25 человеческих жизней; германский подданный Гуго Берг — в 50 человеческих жизней. Особенно высоко оценены головы немецких солдат и жандармов: за восемь немцев убиты 1000 белорусов и поляков. Комендант с удовлетворением говорит об убийстве стариков, женщин, детей: он подчеркивает, что казнены все жители деревни Шавлище и что представители польской интеллигенции уничтожены вместе с их семьями.

Нет, скорее ворон станет лебедем, чем немец станет человеком! Скоро мы будем в Тильзите, в Кенигсберге, в Бреславле. Там мы вспомним пепел Шавлище и кровь Ломжи.

9 августа 1944 г.

Свершилось! Знамя вольности снова поднялось над дымчатым Парижем. Город, который, как корабль, пересек века, пробил льды и снова вышел в историю.

Его любят все народы; и, по-разному произнося нежное имя — Пари, Париж, Парис, Париджи, люди далеких краев видят камни Бастилии, каштаны в цвету, мастериц, пестрые как пир пернатых, уличных продавцов, одаренных красноречием Цицерона, залу Лувра с безрукой богиней, блузников, увриеров, пролетариев, не жалевших своей крови на баррикадах двух столетий, египетский обелиск, бронзового Вольтера и живую пересмешницу, террасы кафе, на которых перед голубыми сифонами люди мечтают или спорят, молодое вино в кувшинах и старую свободу, бумажные фонарики и хилую Марго в чердачном оконце, среди дроздов и звезд, которая задумчиво поет: «Париж, моя деревня…» Деревня мира, житница веков, улей муз, гнездо вольности, Париж, ты снова дышишь!

Париж больше Парижа. Недаром так веселились полчища Гитлера в тот июньский день, когда с топотом, с гоготом, с рыком они спускались по Елисейским полям. Они задули огни Парижа, как задувают огонь в ночи. Они сжали сердце Франции, как глухой убийца сжимает в кулаке певчую птицу. Ворвавшись в Париж, они поняли, что темный бред берлинских пивнушек, изуверство нюрнбергских палачей, рык припадочного фюрера становятся былью. Они тогда говорили: «Что Европа без Парижа?» Да, он больше Парижа, древний Париж. Как дерево, которое переросло изгородь сада, Париж перерос границы страны; и сегодня ликуют не только французы, теперь в Мексике и в Китае, в Осло и в Люблянах люди повторяют: «Париж свободен»; и бесконечно далеко от чинар парка Монсо, в Томске, где осень уже трясет деревья, студентки говорят: «Париж свободен». Ведь в Томской библиотеке хранятся редкие книги и манускрипты, летописи великого города.

Тысяча пятьсот дней без смеха и тысяча пятьсот ночей без сна. Четыре раза цвели и опадали каштаны на бульварах Парижа, но никто им не радовался. Пятьдесят раз рождалась и умирала луна, но никто ею не любовался. Трудно, даже обладая зловещей фантазией, представить себе нечто более жестокое и дикое, нежели немцев в Париже. В зале, где заседал Конвент, где впервые прозвучали высокие слова: «Ты — гражданин мира», злой и суеверный Розенберт кричал о превосходстве немецкого черепа. Сорбонна, город средневековых школяров, приют науки, дом Лавуазье, Араго, Пастера, наполнилась ржанием, лаем, кваканьем питомцев Геббельса. Там, где великая Рашель в дни гражданских бурь читала «Марсельезу», унылые пивовары с желудками, разбухшими от вареной картошки, и с сердцами, отекшими от спеси, вопили «хайль Гитлер». Перед Венерой Милосской слезами счастья плакали Гейне и Успенский. Там слюнявые гиены, супруги ротенфюреров и наложницы гаулейтеров, вырывали друг у друга чулки или губную помаду. Я и до падения Парижа поражался лицу Гитлера; оно мне казалось позорным; я не понимал той рассеянности природы, которая одна может объяснить эту ничтожную и вместе с тем отвратительную маску самодовольного убийцы с усиками и чубиком; но только в Париже, где перспективы города, каменные кипарисы собора Нотр-Дам, чешуя Сены, испещренная искрами, закаты и статуи, сумерки и улицы, где живопись Делакруа, Курбе, Манэ, Ренуара давали каждому полноту цвета, красоту мира, мед, мякоть граната, розовую теплую плоть, только в этом городе, увидав на стенах портреты Гитлера, я понял, до чего гнусно его лицо. Такой маской должны пугать самки павианов своих чересчур бесстыдных детенышей. И он приехал в Париж, этот гад; он гулял, позировал перед фотографами, почесывался, хихикал… Улицы Москвы после того, как по ним провели пленных немцев, мыли водой. Сколько нужно крови, чтобы смыть с улиц Парижа следы Гитлера, Гиммлера, Штюльпнагеля, Розенберга, сотни тысяч других — надушенных и зловонных, всей этой нафиксатуаренной падали?..

В Париж Декларации прав человека пришли люди, которые считают, что белобрысый вправе удушить смуглого газами, что любовь — это спаривание особей с одинаковыми подбородками, что розы Иль де Франса цветут для сапог господина штабфельдфебеля, что книги созданы для того, чтобы их жечь, а справедливость для того, чтобы над ней глумиться. Для того ли Робеспьер твердил о разуме? Для того ли была гармония Расина? Для того ли санкюлоты твердили: «Свобода или смерть»? Для того ли перед стихами Гюго трепетали тираны? Для того ли Белинский и Герцен восхищались великодушием парижского народа? Для того ли умирали мученики Коммуны, эти разведчики человечества? Для того ли Франция и мир создали Париж?

Подростком я шел по тихой улице Мари-Роз к Ленину. Я хочу напомнить о том, как Ленин любил Париж. Ленин знал, что мало считать и организовывать, нужно еще гореть сердцем и дерзать. Когда немцы пришли в Париж, я забрел на улицу Мари-Роз. Я увидел там одного гада, не помню, кем он был — фельдфебелем или ефрейтором; он шел и ухмылялся. Нет, не для этого был Париж!