Игорь Свинаренко - Беседы с Vеликими

После всего, после торжеств мы с Орлушей долго гуляли по Одессе.

Вот памятник Пушкину на Пушкинской же улице – мы осмотрели бронзового истукана со всех сторон и определили, что у него на филейной части порван сюртук; после размышлений пришли к выводу, что пострадавшего места касалась бронзовая трость, вырванная, что называется, с мясом. То ли на память, то ли из корыстных побуждений, цветные металлы очень популярны среди бомжей.

У памятника своему коллеге Орлуша позировал в образе нищего, который собирает в кепку мелочь. Нищий, юродивый – конечно, вспоминается Николка, который в «Борисе Годунове» говорит про мальчишек, забравших у него копеечку: «Вели их зарезать, как ты зарезал маленького царевича!» В те дикие времена в России был такой разгул демократии, которого наше теперешнее цивилизованное общество стерпеть бы не смогло.

На Пушкинской же стоит копия скульптуры – Лаокоон с сыновьями, и их душит змей. Так чтоб вы знали, у подножия возложены цветы. Точнее, одинокий цветок. Тонко, тонко…

Далее путь наш лежал на Приморский бульвар, а там еще один Александр Сергеич, и у его подножия мамаша с мальчиком, и она ему говорит:

– Ну ты понял, что это дядя Пушкин, стихи которого я тебе читаю по вечерам?

– Понял… – задумчиво говорит мальчик и переводит взгляд на стоящее поблизости древнее орудие, снятое с английского фрегата: – Дядя, значит, Пушкин – а пушка дядина?

Ни один мускул не дрогнул на мамашином лице; в самом деле, если в Одессе бурно реагировать на всякую хорошую шутку, так исхохочешься ни за что ни про что. На кладбище живучи, не наплачешься, и наоборот тоже будет верно.

Заглянули в мой любимый дворик на Дерибасовской – дома 4, кажется. Там запросто стоит вроде как самодельный памятник Заменгофу, с надписью на изобретенном им эсперанто.

А еще осмотрели новый бронзовый памятник апельсину, изящная идея. В композиции участвуют бронзовые же кони, и на брюхе одного из них написано слово из трех букв, а от него идет аккуратная стрелка к конской елде. Шутка довольно тонкая, до такой степени, что шуткой быть практически перестает, и что тогда от нее остается? Тень настоящего юмора, вроде незаметная – но более глубокая, чем весь Петросян оптом.

Гулять по Одессе легко, есть безмятежность, оттого что водители пропускают пешеходов, причем демонстративно, напоказ, подчеркнуто, цинично. Хотят показать, что они тут – Европа, в отличие от хамоватой Москвы? Реализуют какие-то комплексы? Боятся, что им кирпич вслед кинут? Да, в общем, плевать, какая разница. Но по крайней мере в этом отношении москвичам до одесситов еще срать и срать.

Хороши там и мебельные салоны («Салон меблi»), это весело – рассматривать их вывески. Особенно если выпала какая буква или заслонена случайно растущим деревом. «Салон еблi» к примеру. Или того лучше – я такое видел – «Офiс еблi». Конечно, Орлуша как поэт, жрец как любви не мог остаться равнодушным по отношению к этой наглядной агитации. Это, я думаю, одесская версия их англосаксонского make love not war.

Мы ходили по Одессе часами, забегая только иногда в кабак перекусить по очень для Москвы поучительным ценам: того, что у нас платится за бизнес-ланч, там хватает на обед a la carte с водкой – правда, без фанатизма. В таком расслабленном состоянии мы размышляли о том, как славно было бы тут не то чтоб жить и умереть – но хоть пожить. Мы даже заглянули в контору по торговле недвижимостью, где нам с ходу предложили двушку в центре, в сталинском доме, за 70, что ли, тыщ, и однушку в Аркадии у моря – за 30 тысяч.

– Жить тут? Ну и чем заниматься? – с недоверием спросил я.

– Как – чем? – удивился Орлуша. – Писать…

Хорошо быть поэтом! Плюнул на все, заперся в башне – и пиши.

И еще везде можно быть пророком. Тогда не важно, какая вокруг страна, какой режим на дворе и кто победил на выборах: Юля, или Витя, или, допустим, Толя. Пророком, пожалуй, трудней быть, чем поэтом. Я желаю Боре дожить хотя бы до ста лет, и чтоб я каждый год прилетал к нему в его роскошный город и смотрел на его дела, мысль о которых залезает под череп и более уже его не покидает.

Никогда.

Павел Лунгин снял новый фильм – про Ивана Грозного.

«Царь». Царя сыграл Петр Мамонов, плавно перекочевавший сюда из «Острова», а митрополита Филиппа – Олег Янковский. За полтора года до премьеры, когда съемки только начинались, Грозный был просто историческим персонажем. Никто не знал, что он займет верхние строчки в русском рейтинге главных людей страны…

– Этот проект мне не принадлежит, он целиком и полностью собственность банка «Москва», я занимался его производством как нанятый работник.

– А нет опасности для фильма в том, что Юрий Михайлович стал дерзко критиковать начальство? И оно может дать ему по шапке, то есть по кепке?

– Ну это же не его фильм! Он даже не подозревает о его существовании.

– Кто из специалистов консультировал фильм?

– У меня было несколько консультантов, но главный, конечно, – историк Александр Дворкин. Я прочитал его замечательную книгу, которую мне рекомендовал батюшка, отец Дмитрий [Смирнов] – один из лучших проповедников, человек ясный, прямой и в то же время веселый; он вне такого, знаете, экстатического православия.

– А тему Грозного и Колычева [4] тебе тоже он подсказал?

– Нет. Он просто является близким другом Петра Мамонова. И Петя, который сомневался, когда прочитал сценарий… Кстати, мне понятно, почему он сомневался – он ведь в «Острове» сыграл юродивого и почти святого человека, а тут ему предстояло играть черную сторону жизни.

– Кромешника [5]?

– Ну не вполне кромешника. Но тем не менее царя, который считает, что он помазанник Божий, говорит непосредственно с Богом и вершит Страшный суд на земле просто прямо сейчас. В режиме онлайн. Очень интересные новые исследования вскрылись. Тогда вся Русь, да и в Европе многие ждали конца света. Они реально жили в ожидании второго пришествия! И вот Иван Грозный в этот момент решил вершить Страшный суд над своими подданными. И казни его были очень интересными. Идея была в том, чтобы человек потерял тело, в которое могла бы вернуться душа. То есть чтобы не было тела для воскрешения. Несчастных или отдавали на растерзание диким зверям, или жгли, иногда топили. Иногда даже мертвых топили, чтобы тела съели рыбы. В то время считалось, что это исключает воскрешение.

– И что, правда исключает, по канону?

– Я не знаю, но Иван IV так думал.

– Кстати, Лев Гумилев, когда писал про похождения опричников, ровно это и описывал. Да, впрочем, не только он.