Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой

— Ну, это все понятно. А Борис Викторович Раушенбах что-нибудь говорил тебе по этому поводу?

— Он говорил, что идеального государственного устройства не существует, но монархия лучше всего. Монарху не все равно, какую страну он оставит своему сыну. А президенту — плевать. Он думает: следующий придет, пускай разбирается. Еще он говорил, что самые отвратительные преступления в мировой истории совершили именно демократы. Например, Сократ был присужден к смерти по самой демократической схеме — после всенародного обсуждения путем плебисцита. Кстати, демократию высмеивал и мой двоюродный прапрадед, путешественник Миклухо-Маклай.

— Бог ты мой, какая родня у тебя! А он что говорил?

— Глупо ожидать, говорил он, что неучи, наделенные равными правами с людьми образованными, выберут что-то хорошее. Миклухо-Маклай защищал папуасов, боролся за их права. Демократов же он называл сбродом и самой отвратительной породой людей. В общем, его гуманизм на демократов не распространялся.

— У монархии, ты считаешь, есть шансы?

— Сейчас многие забыли, что монархия — более современная и прогрессивная форма правления. Откуда взялась демократия? Это старая языческая штука. На практике демократия могла осуществляться только в маленьких греческих полисах, где люди более-менее знали друг друга. Америка — страна юная, но очень амбициозная, позаимствовала демократию у древних язычников, обтерла от паутины и теперь размахивает своей погремушкой. Конечно, американцы не дураки: навязать другим народам демократию — отличный способ их ограбить. А с аппетитом у США все в порядке. Только на России они зубы сломают… В свое время в Иране тоже пытались проводить либеральный курс. В итоге аятолла Хомейни вернулся из ссылки и провозгласил возврат к традиционным ценностям, а прозападные правители бежали. Это было в 1979 году.

— Откуда такая уверенность — насчет России?

— Демократия утверждается только в атеистической стране. На Западе просто бесятся, что наша вера — жива. Их идеологи заявляют, что из русских нужно сделать «tabula rasa», то есть «чистые доски». Манипуляторы знают, что если традиция и вера сильны, народ побеждает раковые клетки демократии. В России всегда были две власти: светская и духовная. Когда они действовали вместе, возникала симфония (Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, царь Михаил Романов и патриарх Филарет). Сейчас симфонии нет.

В России запущены два проекта: один, демократический, направлен на уничтожение страны. Другой, православный — на возрождение. «Демократия! Конституция!» — орут демократы. «Россия!» — отвечают православные. «Америка — наш партнер!» — заявляют демократы. «Против нашего народа ведется хорошо спланированная война с целью уничтожить его», — констатирует Патриарх. «Права человека важней всего!» — вопит либеральный хор. «Еще важнее право народа защищать своих детей от растления, наркомании, педерастии, узаконенного убийства», — отвечает Церковь устами митрополита Кирилла. «Приватизация была необходима», — утверждают демократы. «Грех воровства и ограбления народа остается преступлением, вопиющим к Богу», — отвечает Православие.

Церковь — как кость в горле у демократов. Не зря Бжезинский объявил главным врагом Америки именно Православие… Что дальше? Российским демократам не позавидуешь. Они не могут открыто идти против веры, а попытки скомпрометировать ее терпят неудачу: Церковь в России пользуется наибольшим доверием людей. По данным ВЦИОМ, 85 процентов граждан России исповедуют Православие. Демократы же, наоборот, уничтожают прослойку своих сторонников: именно семьи гуманистов и «общечеловеков» в первую очередь сечет бич разврата, наркомании, психических заболеваний, абортов… Сегодня мы имеем в России случай разделенного царства. Но «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет» (Лк. 11, 17). В России один из проектов неизбежно победит. Какой именно — сомнений у меня нет.

— Что Россию ждет, скажи мне, товарищ?

— Россию ждут Православие, Самодержавие и Народность. И еще — процветание.

Лев Александрович Данилкин родился в 1974 г. в городе Винница.

Окончил филологический факультет и аспирантуру МГУ им. М.В.Ломоносова. Работал шеф-редактором журнала «Playboy», литературным обозревателем газеты «Ведомости».

Ведущий книжных рубрик в журналах «Афиша» и «GQ».

Автор художественной биографии Александра Проханова «Человек с яйцом», книг «Парфянская стрела» и «Круговые объезды по кишкам нищего».

Я давно хотел пообщаться с Данилкиным и пару раз пытался его разговорить. Получалось плохо. На фиг это было мне нужно, я не знаю, но сейчас попробую придумать. Дело в том, что Данилкин не просто критик (и, на мой вкус, великолепный: даром что за оба мои романа я получил от Льва ощутимые удары под дых). Ведь как бывает — есть некий литератор (писатель, поэт, критик — неважно); и пишет он вроде бы любопытно, и рассуждает здраво, но загадки в нем самом нет при этом никакой. То есть мне хочется эту грамотную машину расковырять и присмотреться, что там внутри, что за потайной механизм, как он тикает, если его вскрыть.

А есть другие, крайне редкие типажи, которые вызывают очевидное и непоправимое любопытство. Не поймешь даже, отчего. Может, это называется «харизма», но вряд ли. Вот назвал Данилкин книгу о Проханове «Человек с яйцом» — но мы-то с вами знаем, что все сочинения из серии «ЖЗЛ» пишутся вроде бы о герое, а втайне — о себе. Хотя бы чуть-чуть — но о себе. Я к тому, что Данилкин — сам человек с яйцом. Отсюда резонное желание, как в сказке про Кощея, яйцо раздобыть, разбить, найти иголку внутри и что-нибудь с ней сделать такое. То ли сломать, то ли себя уколоть, чтоб проснуться, то ли к патефону приспособить. В общем, неважно, главное — найти. Я попытался. Результаты смотрите ниже.

— Расскажите, если не сложно, кто такой Лев Данилкин: какие-то основные биографические вехи.

— Я провел детство в городе Одинцово; сначала мне казалось, что это не самое идеальное место для будущего литературного критика, но чем дальше, тем больше я понимаю, что ошибался. В первой половине девяностых я учился в МГУ, специализировался по современному русскому языку, не по литературе. После пятого курса послал документы в американский университет, на славистику, поступил, но побоялся упустить кое-кого, не поехал, остался в Москве, затем, закончив фактически аспирантуру, угодил в орбиту того, что сейчас называется журнал «Афиша». Диссертацию не написал, и это было ошибкой.

Потом… знаете, я могу назвать несколько эпизодов из своей жизни, которые врезались мне в память сильнее, чем прочие: вот мать рвет пачку моих «вкладышей», это такие разноцветные бумажки между фантиком и жевательной резинкой, с утятами, микки-маусами, я слишком азартно в них играл во дворе, вот я в восьмом классе в подъезде закусываю комом снега «Пшеничную», вот раскладываю на Черкизовском рынке пакистанские юбки-брюки на продажу, вот скачу по заданию какой-то глянцевой редакции на гигантской маврикийской черепахе — но не похоже, что из моих биографических вех может сложиться какая-то особенно увлекательная история. Скажем так: если бы я был литературным персонажем, то, скорее, в романе Маканина или Битова — хотя, разумеется, очень хотел бы попасть в мир Рубанова или — почему нет? — Прилепина. К сожалению, не у всех студентов филфака хватает силы воли — ну или отмороженности — записаться в омоновцы. Однажды я разговаривал с писателем Пепперштейном и как-то так, к слову пришлось, рассказал ему про свою детскую «травму» — пачку этих уничтоженных вкладышей, которые я собирал год или два и которые мне до сих пор якобы снятся, эти странные существа; он рассеянно заметил, что свою автобиографию я мог бы назвать «Восстановление разорванных утят».