Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой

— По поводу биографий: я читал вашу книгу о Проханове еще в рукописи, и, признаю, это одно из самых ярких читательских впечатлений прошлого года. Тем более, что, помимо Данилкина, столь хорошо Проханова знают только еще два человека — критик Владимир Бондаренко и я. Сам Проханов хуже помнит свои книги. Тем не менее что вами руководило, когда вы взялись за эту биографию? Вы реально считаете Проханова большим писателем (я-то считаю, но не обо мне речь)?

— У меня не было цели постичь Проханова, я с самого начала знал, что он неисчерпаем, как электрон. Проханов — это ведь тоже… восстановление разорванных утят, если вы понимаете.

Что до размера писательского таланта Александра Андреевича, то каким же фантастическим лицемером надо быть, чтобы всерьез считать его графоманом; вы помните, конечно, первые абзацы «Гексогена», или описание бойни в «Вечном городе», или историю про расстрелянный «не тот табун» лошадей в «600 лет после битвы»; я не верю, чтобы у кого-либо, кто действительно прочел это, хватит совести назвать Проханова посредственным литератором.

— Тем не менее такие люди есть. А кто мог бы стать героем новой биографии от Данилкина? Помнится, я просил наших издателей («Ад Маргинем»), чтобы они уговорили Данилкина сделать книгу о Лимонове. Мне отвечали, что Данилкин не хочет о Лимонове. Почему? И о ком тогда? (Просто жаль, если этот жанр биографии «от Данилкина» закончится на книге о Проханове.)

— Вообще-то Проханов — как Руанский собор: его можно писать всю жизнь, разные его «эффекты»; я даже жалею, что из-за каких-то обстоятельств мне так быстро пришлось сложить свой мольберт. Лимонов? Лимонов — необычайно любопытное существо с талантом, проявляющимся на уровне нейрофизиологии; его исключительный ум подсказывает ему кратчайший путь к достижению лучшего результата в самых разных областях деятельности; он всегда выбирает лучший эпитет, лучший глагол, лучший способ жизнестроительства; думаю, интересно изучить его органы высшей нервной деятельности — как Ленина, Павлова, Уэллса. Если б я был дипломированным сотрудником Института мозга и имел возможность считывать данные непосредственно из головы, как из Джона Малковича, то взялся бы исследовать биографию этого мозга без малейших колебаний. Никакой другой способ писать сейчас книжку о жизни Лимонова не кажется мне правильным. Дело еще в том, что про Лимонова пока невозможно создать объективную книгу так, чтобы эта «правда о Лимонове» не была использована против него спецслужбами; меньше всего мне хотелось бы, чтобы человеку как-то повредила моя книга про него; я думаю, что дело, которое он делает, он делает, как всегда, очень хорошо.

Я бы с удовольствием взялся за биографическую книгу о Пелевине, там столько материала, мне самому страшно интересно; я, например, знаю, что какие-то Пелевины в конце XIX века по молоканской линии приятельствовали с Прохановыми, теми самыми, но он — Пелевин, я имею в виду, — однажды совершенно явственно дал понять, что книга о нем — табу, и я слишком уважительно отношусь к этому человеку, чтобы пренебречь его мнением. К слову сказать, писатели заслуживают не только биографий, но и просто книг о своих книгах. Пожалуй, если у писателя Алексея Иванова дела будут идти такими же темпами, как сейчас, я бы, пожалуй, сочинил про него небольшую книжку, что-то в духе Чуковского о Леониде Андрееве.

Кто меня на самом деле волнует, так это давным-давно умерший Носов, Николай Носов, со своей Луной, вот уж кто, без всякой иронии, заслуживает персональной «ЖЗЛ», совершенно уникальная фигура. С другой стороны, я понимаю, что Гейдар Алиев и губернатор Подмосковья Громов важнее автора сборника «Тук-тук-тук».

— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние русской литературы вообще? И состояние поэзии, прозы и критики в частности. Это три разных вопроса. Начнем, например, с поэзии. Читая «Парфянскую стрелу», я, если память не врет, нашел там одного поэта Льва Лосева. У нас беден поэтический рынок? Или вам интереснее писать о прозе?

— Ох, Захар-Захар, и вы заговорили оксюморонами — «поэтический рынок». Я не думаю, что он беден; я думаю, что «игроков» на этом «рынке» довольно много потому, что называть себя поэтом — один из способов быть нонконформистом; но если судить по текстам, это феномен скорее социологии, чем литературы. Вообще я сейчас скажу странную вещь, но разделение на прозу и поэзию не кажется мне существенным. Какая мне разница, есть строки или нет, с рифмами написано или нет; большинство хороших прозаических текстов так или иначе ритмизовано, менее очевидно, чем стихи, но все же. Поэзия — литературное вещество, его можно обнаружить и у «поэтов», и у «прозаиков». Мне кажется, когда скриптору удается сказать о внеязыковой действительности такую правду, которую никто больше не знает, рифмы и выделенные строки непринципиально способствуют обнаружению этой правды. Только поэтому я так редко заглядываю на собственно «поэтический рынок».

Что до критики, то, знаете… грех жаловаться. Пока есть такой человек, как Владимир Сергеевич Бушин… Это мой кумир, он публикуется в газетах «патриотического» направления, но чаще прочего умудряется вести «огонь по своим»; его ненавидят все — но хотел бы я посмотреть на человека, который выдержал бы взгляд Бушина. Я думаю, он был бы в ужасе, если б узнал о моем существовании или о том, что я таскаю, так сказать, в своей ладанке пылинку с его подошвы, да и вообще было бы странно набиваться в духовные сыновья к человеку, который пишет такие книги, как «Сталина на вас нет.. .» и «Измена. Знаем всех поименно». Но если бы у меня, тридцатилетнего, было столько остроумия и компетентности, сколько у него, я был бы безмерно счастлив.

— Теперь о прозе. Лев Данилкин славен тем, что порой создает литературную величину — или принимает явное участие в ее создании — и потом те же величины может безжалостно вытоптать. Такое было, к примеру, с тандемом Гаррос-Евдокимов. Или с Быковым, который вознесен в «Парфянской стреле» и чей «ЖД» опять же Данилкиным, мягко говоря, не принят. Здесь ничего не остается, кроме как заподозрить Данилкина в маниакальной честности. Он реально может перешагивать через любые человеческие отношения и вгрызаться в глотку любым персонажам отечественной литературы?

— Захар, если вы уберете из вашей последней фразы вопросительный знак, я попрошу, чтобы ее перепечатали на обложке моей следующей книжки; с одной стороны, мне кажется, это единственно возможная репутация для человека, занимающегося этой профессией; с другой — это всего лишь рекламный слоган. На самом деле, во-первых, мои мышцы недостаточно хорошо развиты, чтобы я мог допрыгнуть прямо-таки до чьего угодно горла; во-вторых, у меня нет никаких «человеческих отношений» практически ни с кем.