Игорь Зудов - Жизнь и смерть как личный опыт. Реанимация. Исповедь человека, победившего приговор врачей

Даже многочисленные обследования, проводимые в последние пять дней, не могли отвлечь меня от грустных мыслей, нахлынувших в эти дни вынужденного безделья.

Смогу ли я говорить? Даже после значительно более легких случаев речь порой восстанавливается только через полгода. Смогу ли я быть полноценным человеком, если до сих пор пять шагов, разрешенных два-три раза в день, даются с огромным трудом. Ну а самое главное, мучила неизвестность. Почему меня держат в реанимации, хотя тяжелый период вроде бы миновал? Почему не зашивают горло, а подбирают все новые и новые трубки, с помощью которых меня обучают говорить? Неужели последствия трахеотомии не удастся устранить и говорить без трубки будет невозможно?

Ни на один из вопросов я не получал вразумительного ответа, а до следующего дежурства заведующего реанимацией еще далеко.

Мучительные мысли, неизвестность буквально изводили меня. Даже сильные снотворные практически не действовали. Удавалось не то чтобы заснуть, а лишь забыться на час-полтора. И снова мысли, мысли. Испытание, похожее на пытку.

Как выяснилось позже, никто из приходящих для обследования специалистов из других отделений больницы – и в первую очередь отоларинголог – не решались взять на себя ответственность и сказать, что меня пора переводить в отделение хирургии, чтобы зашить отверстие на горле и завершить лечение. Пять дней длился период неопределенности, пока из Боткинской больницы для консультации по нескольким сложным случаям, в том числе и по моему, не приехала ведущий московский отоларинголог. Она сказала, что уже как минимум три-четыре дня назад нужно было ушить рану на шее. После этого я наконец попал к хирургам.

Затягивание со сроками привело к тому, что рана стала зарастать естественным путем, и уже недалеко было время, когда потребовался бы повторный разрез. Вот к чему могла привести излишняя перестраховка. Хирургам хватило всего одиннадцати дней, чтобы справиться с моими проблемами.

Перевод из одного отделения в другое начался с телефонного звонка домой. Наконец-то мне представилась возможность самому сообщить, что я иду на поправку.

Но моя и без того нечленораздельная речь, да еще искаженная телефонной мембраной, не была понятна ни жене, ни детям. Только с помощью медсестры удалось сообщить, что мне нужна какая-нибудь одежда, поскольку больные в реанимации, во избежание всяких случайностей, лежат абсолютно голые.

Из одного отделения в другое меня доставили значительно быстрее, чем мои родные доехали до больницы.

Из-за тяжести моего состояния переселение в палату на первых порах тоже оказалось серьезным испытанием. Я уже упоминал о прогулках в реанимации вдоль кровати, на которую я мог либо опереться, либо упасть в случае недостатка сил. Если бы это случилось, на помощь пришли бы медсестры, постоянно находящиеся в отделении.

Здесь же, в хирургии, до туалета нужно пройти не пять, а целых девять шагов, и несколько из них без опоры на кровать или стенку. Поэтому первый самостоятельный поход растянулся почти на полчаса. С одной стороны, приходилось преодолевать земное тяготение; с другой – психологический фактор, когда казалось: еще секунда – и потеря равновесия неизбежна.

Я привожу эти подробности не для того, чтобы вызвать у читателя жалость. Просто мне хочется как можно точнее передать вам ощущения человека, изо всех сил стремящегося к выздоровлению. И если на первых порах я занимался преодолением трудностей интуитивно, то в последующем – в точном соответствии с рекомендациями врача, который наблюдает меня уже 25 лет.

На следующий день я попытался увеличить проходимую в реанимации дистанцию вдвое. С трудом преодолел десять шагов. После отдыха самостоятельно вернулся назад. Не успел прийти в себя, как позвали на уколы в другой конец коридора, а это шагов пятьдесят.

Просить коляску стыдно, да и вряд ли с непривычки поймут мою неразборчивую речь. Ведь накануне жена и сын с трудом разобрали десятую часть того, что я им говорил. Решил идти сам, благо что в коридоре есть стулья, на которых можно отдохнуть. В три приема добрался до процедурной, где сестры отругали меня за «геройство».

Обратно повезли на коляске. Прямо в операционную. Нужно было срочно зашивать рану на шее, доставлявшую столько хлопот и мне, и врачам. После операции при местном обезболивании хирург сообщил, что в случае нормального развития событий через семь-восемь дней швы будут сняты, и я смогу выписаться из больницы.

Долгожданная новость одновременно обрадовала и ошеломила меня. Известно, что дома и стены помогают. А с другой стороны, как я буду разговаривать с людьми, если и близкие меня практически не понимают? Прогноз восстановления речи был очень неутешительный. Даже в более легком случае отец оперировавшего меня хирурга заговорил лишь через полгода. Но он-то оставался под постоянным медицинским контролем сына – врача именно в этой области.

Мне осторожно намекали, что в лучшем случае восстановления речи, и то в неполном объеме из-за паралича голосовых связок, можно ждать через год-полтора. При этом необходимы постоянные занятия с фониатором – специалистом по постановке голоса у певцов, актеров и больных с нарушенной речью.

Еще одной проблемой моей новой жизни была физическая немощь, которую я старался преодолеть как можно скорее.

На пятый или шестой день после перевода из реанимации я проходил по коридору уже 300–350 шагов. Но стоило первый раз выйти с сыном на улицу, как едва смог пройти 50 шагов, да и то с поддержкой.

Вот тогда впервые и пришла в голову сумасшедшая мысль – а стоило ли так мучиться, чтобы остаться живым, но стать обузой для жены, вызывать жалость сыновей и внуков?

Есть люди, для которых бросить по ходу разговора фразу «надоело жить» ничего не стоит. Я не отношу себя к этому типу. Более того с трудом воспринимаю жалостливое отношение, если заболеваю или возникают какие-либо неприятности в жизни. Помню, лет 20 назад, после серьезного воспаления легких, меня отправили на реабилитацию в одно из подмосковных лечебных заведений. Тогда я запретил кому-либо из близких приезжать ко мне до тех пор, пока, по моему мнению, не набрал достаточной физической формы, чтобы не вызывать жалости.

Но тогда я был уверен, что смогу восстановить силы. Теперь такой уверенности не было. Абсолютно неясные прогнозы давались по поводу способности говорить без вспомогательных средств. Успокоительные фразы типа «все будет хорошо» вызывали активный протест с моей стороны. Я хотел достоверно знать, насколько полноценным человеком стану и сколько времени понадобится для этого. Уклончивые ответы докторов усугубляли психологический шок, вызванный моим состоянием в то время.